Эрик Рассел - Зловещий барьер

Они вышли вместе – Воль, уверенный, что это работа для отдела по борьбе с наркотиками, и Грэхем, погруженный в размышления о том, могут ли эти смерти, несмотря на сопутствующие загадочные обстоятельства, объясняться естественными причинами. Переходя дорогу, оба почувствовали какое-то странное нервное возбуждение – будто кто-то заглянул в их мысли, ухмыльнулся и был таков.

В управлении никаких новостей не оказалось. Дактилоскописты уже вернулись из лаборатории Мейо и офиса Уэбба и успели проявить и отпечатать снимки. Отпечатков была тьма: одни четкие, другие смазанные. Чтобы их получить, пользовались в основном алюминиевой пудрой; для нескольких следов, оставленных на волокнистой поверхности, пришлось прибегнуть к парам йода. Подавляющее большинство отпечатков принадлежало самим ученым. Остальные в полицейских картотеках не значились.

Следователи со всей дотошностью обыскали помещения, где были найдены трупы, но не нашли ни единой мелочи, способной возбудить их подозрения и подтвердить сомнения Грэхема, о чем они и доложили с едва заметным раздражением людей, вынужденных попусту тратить время ради чужой прихоти.

– Одна надежда на вскрытие, – заявил наконец Воль – Если Уэбб действительно баловался наркотиками, тогда все яснее ясного. Он умер, пытаясь прикончить бредовый плод собственного воображения.

– А что же Мейо – прыгнул в воображаемую ванну? – поддел его Грэхем.

– Что-что? – на лице Воля отразилось недоумение.

– Пусть на вскрытие отправят обоих, если, конечно, удается что-нибудь сделать с тем, что осталось от Мейо. – Грэхем взял шляпу. Его темно-серые глаза пристально взглянули в голубые глаза Воля. – Позвоните Сангстеру и доложите ему результаты – Он стремительно вышел, как всегда энергичный и решительный.

На углу улиц Пайн и Нассау громоздилась куча искореженного металла. Грэхем бросил взгляд поверх клокочущей толпы и увидел два разбитых гиромобиля, которые, как видно, пострадали от лобовом столкновения. Толпа быстро росла. Люди встали на цыпочки, напирали, слышался взволнованный гомон. Проходя мимо, Грэхем кожей ощущал исходившее от них психопатическое возбуждение. Он как будто преодолевал незримое поле чужих вибраций. Ох уж это стадное чувство!

«Несчастье для толпы – все равно, что мед для мух», – подумалось ему.

Войдя под своды тяжеловесной громады Манхэттенского банка, он поднялся на пневматическом лифте на двадцать четвертый этаж, толкнул дверь с золоченой надписью, поздоровался с Хетти, рыжеватой блондинкой, сидевшей за коммутатором, и направился к двери с табличкой «М-р Сангстер». Постучался и вошел.

Сангстер молча выслушал подробный отчет. Наконец Грэхем сказал:

– Вот и все. Единственное, что у нас остается, – это мои сомнения по поводу Мейо да необъяснимые выстрелы Уэбба.

– Есть еще неизвестный нам Бьернсен, – не замедлил напомнить Сангстер.

– Да. Полиции пока не удалось с ним связаться. Скорее всего, просто не хватило времени.

– А нет ли Уэббу на почте каких-нибудь писем от этого Бьернсена?

– Нет. У нас была такая мысль. Лейтенант Воль уже звонил и спрашивал. Ни почтальон, ни сортировщики не припоминают писем от отправителя по фамилии Бьернсен. Конечно, этот неизвестный, кем бы он ни был, мог и не посылать писем. Или же на конверте могла не стоять его фамилия. Вся корреспонденция Уэбба – пара ничем не примечательных писем от ученых, с которыми он дружил еще со студенческой скамьи. Похоже, большинство ученых ведет обширную, но довольно нерегулярную переписку с коллегами, в особенности с экспериментаторами, исследующими аналогичные проблемы.

– Не исключено, что Бьернсен – один из них, – подсказал Сангстер.

– А ведь это мысль! – Грэхем на секунду задумался, потом снял трубку. Он набрал номер, рассеянно нажал на кнопку усилителя и моргнул от неожиданности, когда трубка загрохотала прямо ему в ухо. Положив ее на стол Сангстера, он произнес в микрофон:

– Смитсоновский институт? Мне нужен мистер Гарриман.

На экране появилось лицо Гарримана. Его темные глаза смотрели прямо на них.

– Привет, Грэхем! Чем могу быть полезен?

– Уолтер Мейо умер, – сказал Грэхем.

– Ирвин Уэбб – тоже. Скончались утром, один за другим.

На лице Гарримана появилось печальное выражение. Вкратце рассказав ему о случившемся, Грэхем спросил:

– Вы случайно не знаете ученого по фамилии Бернсен?

– Как же! Он умер семнадцатого.

– Умер?!! – Грэхем и Сангстер вскочили с мест. – А в его смерти не было ничего странного? – мрачно осведомился Грэхем.

– Насколько мне известно, нет. Он был уже стар и давно пережил отпущенный ему век. А в чем дело?

– Да так, ни в чем. Что еще вы о нем знаете?

– Он швед, специалист по оптике, – ответил явно заинтригованный Гарриман. – Его карьера пошла на убыль лет двенадцать назад. Кое-кто полагает, что он впал в детство. Когда он умер, в нескольких шведских газетах появились некрологи, но в нашей прессе никаких упоминаний я не встречал.

– Что-нибудь еще? – настаивал Грэхем?

– Да ничего особенного. Он не был такой уж знаменитостью. Если мне не изменяет память, он сам ускорил свой закат, когда выставил себя на посмешище с тем докладом на международном научном съезде в Бергене в 2003 году. Какая-то сплошная ересь о пределах зрительного восприятия, замешенная на джиннах и привидениях. Ганс Лютер тогда тоже навлек на себя всеобщее недовольство – ведь он, единственный из более или менее известных ученых, принял Бьернсена всерьез.

– А кто такой Ганс Лютер?

– Немецкий ученый, светлая голова. Только он тоже умер, вскоре после Бьернсена.

– Как, еще один?!! – разом вскричали Сангстер с Грэхемом.

– А что тут собственно такого? – Разве ученые вечны? Они тоже умирают, как и все остальные, ведь так?

– Когда они умирают, как все остальные, мы приносим соболезнования и не питаем никаких подозрений, – отрезал Грэхем. – Сделайте одолжение, Гарриман, составьте мне список ученых, пользовавшихся международной известностью, которые умерли после первого мая, а к нему – все достоверные факты, которые удастся откопать.

Гарриман удивленно заморгал.

– Хорошо, позвоню вам, как только управлюсь, – пообещал он и отключился. Но почти сразу же появился снова: – Забыл сказать вам насчет Лютера. Говорят, что он умер в своей дортмундской лаборатории, бормоча какой-то несусветный вздор редактору местной газеты. С ним случился сердечный приступ. В качестве причины смерти называют старческое слабоумие и сердечное истощение. И то и другое вызвано переутомлением.

Не в силах скрыть любопытство, он явно тянул время, ожидая реакции собеседников. Потом не выдержал, еще раз повторил: