Алан Фостер - Ради любви к не-матери

Клерк собрался продолжать, но что-то застряло у него в горле, и он занялся бумагами на столе.

– Это все. Вы можете идти.

Матушка Мастиф торжественно, словно после одержанной победы, вывела мальчика на улицы Драллара. Ему дали с собой только одно – небольшой плащ. Мальчик плотнее запахнул дешевый пластик, когда они добрались до первого перекрестка.

– Ну, парень, дело сделано. Пусть меня возьмет дьявол, если я понимаю, почему это сделала, но теперь я с тобой связана. Ну, и ты со мной, конечно. Что-нибудь есть у тебя в ночлежке?

Он медленно покачал головой. Очень тихий мальчик, подумала она. В доме от него, наверно, много шума не будет. Она по-прежнему не понимала, что вызвало такой неожиданный и нехарактерный для нее приступ великодушия. Теплая рука мальчика лежала в ее старой искривленной ладони. В этой руке перебывало множество кредитных карточек, которыми платили за покупки; эта рука привыкла брать вещи, чтобы оценить возможность продать их с прибылью; бывал в этой руке и нож, и совсем не всегда при приготовлении пищи; однако никогда не было в ней руки ребенка. Странное ощущение.

Они пробирались сквозь толпу, старавшуюся опередить близкую ночь, избегая дренажных канав, проходящих по середине каждой улицы. Из десятков ресторанчиков и забегаловок доносились ароматные запахи пищи. Мальчик по-прежнему молчал. Наконец, видя, что его лицо постоянно обращено к тем местам, откуда исходят аппетитные запахи, матушка Мастиф остановилась перед одним заведением, с которым была знакома. Все равно они уже рядом с домом.

– Есть хочешь, мальчик?

Он медленно кинул – один раз.

– Глупо с моей стороны. Я целый день могу обходиться без пищи и даже не подумать о ней. И забываю, что не у всех такие терпеливые желудки. – Она кивнула в сторону двери. – Ну, чего же ты ждешь?

Они вошли в ресторан, и она провела его за загородку у стены. Из центра стола поднималась круглая консоль. Матушка Мастиф изучила напечатанное на ее боку меню, поглядывая на сидящего в ожидании мальчика, и нажала несколько кнопок.

Вскоре консоль опустилась в стол и тут же поднялась с едой: густая ароматная похлебка с овощами, какие-то длинные клубни и нарезанный хлеб.

– Давай, – сказала она, заметив нерешительность мальчика, восхищаясь его сдержанностью и аккуратностью. – Я не голодна, да и никогда много не ем.

Она смотрела, как он поглощает пищу, иногда брала небольшие кусочки хлеба, отвечала на кивки проходящих знакомых. Когда дно миски с похлебкой было вылизано дочиста и исчез последний кусок хлеба, она спросила:

– Хочешь еще?

Он нерешительно взглянул на нее, потом коротко кивнул.

– Не удивляюсь, – сказала она, – но не хочу, чтобы ты сегодня ел еще. Ты съел порцию взрослого. Больше тебе не пойдет на пользу. Завтра утром, ладно? – Он понимающе кивнул.

– Еще одно, мальчик. Ты говорить умеешь?

– Да. – Голос у него ниже, чем она ожидала; в нем нет страха, только благодарность.

– Я хорошо говорю, – добавил он без дальнейших расспросов, чем удивил ее. – Мне сказали, что для своего возраста я говорю очень хорошо.

– Прекрасно. Я уже беспокоилась. – Она встала, опираясь на посох, и снова взяла его за руку. – Здесь близко.

– Что близко?

– Место, где я живу. И где отныне будешь жить ты. – Они вышли из ресторана и погрузились в влажную ночь.

– Как тебя зовут? – Мальчик спросил, не поднимая головы, поглядывая на тусклые витрины и отдельные освещенные окна. Внимательность его взгляда казалась неожиданной.

– Мастиф, – ответила она и улыбнулась. – Это не мое настоящее имя, мальчик, но мне его дали много лет назад. И оно задержалось у меня дольше любого мужчины. На самом деле это порода собак, очень злых и уродливых.

– Я не считаю тебя уродливой, – ответил мальчик. – Ты мне кажешься красивой.

Она смотрела на его открытое детское лицо. Слабоумный, слепой? А может, слишком умный?

– Можно мне называть тебя мамой? – с надеждой спросил он, еще более смутив ее. – Ты ведь теперь моя мать, правда?

– Что-то в этом роде. Не спрашивай почему.

– Я не причиню никаких неприятностей. – Голос его вдруг зазвучал озабоченно, почти испуганно. – Я никогда никому не доставлял неприятностей, честно. Просто хотел, чтобы меня оставили в покое.

Почему такое отчаянное признание? подумала она. И решила не расспрашивать.

– Я от тебя ничего не требую, – заверила она. – Я простая старуха и живу простой жизнью. Она мне нравится. Хорошо, если бы она и тебе понравилась.

– Хорошо, – согласился он. – Я постараюсь помочь, если смогу.

– Дьявол знает, сколько работы в магазине. Я не так гибка, как была когда-то. – Она вслух рассмеялась. – Теперь устаю задолго до полуночи. Знаешь, мне теперь нужны целых четыре часа сна. Да, думаю, ты сможешь мне помочь. Постарайся. Ты мне недешево обошелся.

– Простите, – сказал он упавшим голосом.

– Прекрати. Я этого не потреплю в своем доме.

– Я сказал: простите, что я вас расстроил.

Она раздраженно фыркнула, наклонилась, опираясь обеими руками на посох. И оказалась на уровне его глаз. Он стоял и серьезно смотрел на нее.

– Послушай меня, мальчик. Я не правительственный чиновник. Не имею ни малейшего представления, что заставило меня заплатить за тебя, но дело сделано. Я тебя не буду бить, если ты этого не заслужил. Я прослежу, чтобы ты был накормлен и достаточно тепло одет. А в ответ я требую, чтобы ты перестал говорить глупости вроде "простите". Договорились?

Ему не потребовалось много времени на размышления.

– Договорились… мама.

– Решено. – Она пожала ему руку. И это вызвало новый феномен – его первую улыбку. От улыбки его маленькое веснушчатое лицо словно засветилось, и ночь стала казаться не такой холодной.

– Пошли побыстрее, – сказала она, с трудом распрямляясь. – Не люблю задерживаться, а из тебя какой телохранитель? И никогда не станешь, судя по твоему виду. Но это не твоя вина.

– А почему так важно быть дома, когда темно? – спросил он и добавил неуверенно: – Это глупый вопрос?

– Нет, мальчик. – Она улыбнулась ему сверху вниз, продолжая ковылять по улице. – Наоборот, это умный вопрос. Важно оказаться дома в темноте, потому что чем меньше света, тем больше мертвецов. Но если ты будешь осторожен, не слишком самоуверен и изучишь темноту, то поймешь, что иногда она может стать не только врагом, но и другом.

– Я так и думал, – твердо ответил он. – Думал так, сколько… – лицо его сморщилось, он словно сосредоточился на чем-то… – сколько себя помню.

– Да? – Она улыбалась ему. – И что заставляет тебя так думать, кроме моих слов?

– Потому что сколько я могу вспомнить себя счастливым, это всегда было в темноте, – ответил он.

Она обдумывала его ответ, когда они завернули за угол. Дождь почти прекратился, сменившись туманом, который в этом городе считался обычным воздухом. Легкие матушки Мастиф туман не тревожил, но она беспокоилась о мальчике. Ей совсем не нужен больной ребенок. Он и так стоил ей достаточно.