Харуки Мураками - Дэнс, дэнс, дэнс

– Ты все такой же ненормальный, – обреченно вздохнула Юки. – Ведешь себя, как мальчишка.

– Ни фига подобного, – возразил я. – Я просто подтверждаю примерами из жизни свою глубокую мысль. Это называется “метафора”. Игра слов, благодаря которой проще передавать людям что-нибудь сложное. С мальчишескими дразнилками ничего общего не имеет.

– Тьфу! Чушь какая-то.

– Тьфу! Чушь какая-то, – повторил я.

– Прекрати сейчас же! – взорвалась Юки.

– Уже прекратил, – сказал я. – Поэтому давай все сначала. Что-то голос у тебя совсем слабый .

Она вздохнула. И затем ответила:

– Да, наверное. С мамой тут совсем захиреешь... Ее настроение само на меня перескакивает. В этом смысле она очень сильная. И влияет на меня все время. Потому что ей наплевать, что вокруг нее люди чувствуют. Думает только о себе и о том, что она сама чувствует. Такие люди всегда очень сильные. Понимаешь? Под их настроение попадаешь, даже если не хочется. Незаметно как-то. Если ей грустно – мне тоже грустно. Хотя, конечно, если развеселится, и у меня настроение поднимается...

В трубке раздался щелчок зажигалки.

– Похоже, иногда мне стоит тебя оттуда забирать и выгуливать. Как считаешь?

– Похоже на то...

– Хочешь, завтра заеду?

– Давай... – сказала Юки. – Вроде поболтала с тобой – и голос уже не слабый.

– Слава богу, – сказал я.

– Слава богу, – повторила она.

– Иди к черту!

– Иди к черту!

– Ну, до завтра, – сказал я и тут же повесил трубку, не дав ей и рта раскрыть.

Амэ и правда пребывала в глубокой прострации. Сидела на диване, изящно скрестив ноги, и пустым, невидящим взглядом сверлила раскрытый на коленях фотожурнал. Со стороны это выглядело, как картина художника-импрессиониста. Окна в комнате были распахнуты, но день стоял настолько безветренный, что ни занавески, ни страницы журнала не колыхались ни на миллиметр. Когда я вошел, Амэ лишь на секунду подняла голову и смущенно улыбнулась. Очень слабо – будто и не улыбнулась, а просто воздух в комнате слегка дрогнул. И, приподняв над журналом руку, тонким пальцем указала на стул. Домохозяйка подала кофе.

– Я передал вещи семье Дика Норта, – сказал я.

– С женой встречались? – спросила Амэ.

– Нет. Отдал чемодан мужчине, который открыл мне дверь.

Амэ кивнула.

– Ладно... Спасибо вам огромное.

– Ну что вы. Мне это ничего не стоило.

Она закрыла глаза и сцепила пальцы перед лицом. Затем открыла глаза и огляделась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я взял чашку с кофе и отпил глоток.

Против обыкновения, Амэ уже не носила хлопчатую рубашку с джинсами. На ней были белоснежная блузка с изысканным кружевом и дымчато-зеленая юбка. Волосы аккуратно уложены, губы подведены. Красивая женщина. Ее обычная живость куда-то исчезла, но притягательное изящество, от которого становилось не по себе, облаком окружало ее. Очень зыбкое облако – казалось, вот-вот задрожит и исчезнет; однако стоило посмотреть на нее – и оно появлялось снова. Красота Амэ разительно отличалась от красоты Юки. В этом смысле мать и дочь были антиподами. Красоту матери взрастило время и отшлифовал жизненный опыт. Своей красотой она утверждала себя. Ее красота была ею. Она мастерски управлялась с этим даром Небес и отлично знала, как его использовать. Юки же, напротив, чаще всего даже не представляла, как своей красотою распорядиться. Вообще, наблюдать за красотой девчонок-подростков – отдельная радость жизни.

– Почему всё так? – вскрикнула вдруг Амэ. Так резко, будто в воздухе перед нею что-то пролетело.

Я молча ждал продолжения.

– Почему мне так плохо?

– Наверное, потому, что умер человек. И это понятно. Смерть человека – очень большая трагедия, – ответил я.

– Да, конечно... – вяло кивнула она.

– Или вы не о том? – спросил я.

Амэ взглянула мне прямо в глаза. И покачала головой.

– Я прекрасно вижу, что вы не дурак. Вы знаете, о чем я, не правда ли.

– Вы не думали, что будет настолько плохо? Я правильно понимаю?

– Ну, в общем... Наверное, да.

“Как мужчина он для вас был никто. Особыми талантами не обладал. Но был вам искренне предан. И выполнял свои обязанности на все сто. Все, что приобрел за долгие годы, бросил ради вас. А потом умер. И вы поняли, какой он замечательный, только после его смерти”, – хотел я сказать ей прямо в лицо. Но не сказал. Есть вещи, о которых говорить вслух все же не следует.

– Почему? – повторила она, продолжая следить за полетом непонятно чего. – Почему все мужчины, которые со мной свяжутся, постепенно сходят на нет? Почему любые отношения с ними кончаются всякой гадостью? Почему я всегда остаюсь с пустыми руками? Что во мне не так, черт меня побери?

На такие вопросы не бывает ответов. Я молча разглядывал замысловатые кружева на рукавах ее блузки. Они напоминали узоры на хорошо выделанных внутренностях какого-то животного. Окурок “сэлема” в пепельнице чадил, как дымовая шашка. Дым поднимался струйкой до самого потолка и уже там растворялся в тишине, как сахар в кофе.

Юки, закончив переодеваться, вошла в комнату.

– Эй, пойдем, – позвала она меня.

Я поднялся со стула.

– Ну, мы поехали, – сказал я Амэ. Но она не услышала.

– Алё, мама! Мы уезжаем!! – заорала Юки. Амэ посмотрела на нас, кивнула. И закурила новую сигарету.

– Я покатаюсь и приеду. Ужинай без меня, – добавила Юки.

Оставив Амэ и дальше изваянием сидеть на диване, мы вышли из дома. В этом доме еще оставался дух Дика Норта. Так же, как он оставался во мне, пока я помнил его улыбку. Ту озадаченную улыбку после моего вопроса – помогает ли он себе ногой, когда режет хлеб...

Ей-богу, странный малый, подумал я в сотый раз. Будто и впрямь стал живее после смерти.

Примерно так же я встречался с Юки еще несколько раз. Раза три или четыре, точно не помню. И как-то не чувствовал, что жизнь с матерью в горах Хаконэ доставляет ей особое удовольствие. Радости ей это не приносило, хотя и неприязни не вызывало. Не похоже и на то, что она торчала там из желания заботиться о матери, потерявшей близкого человека. Случайным ветром ее занесло в этот дом. И она жила в нем, бесстрастная и безучастная ко всему, что творилось вокруг.

Лишь встречаясь со мной – и только на время наших встреч – она чуть-чуть оживала. Веселела, отвечала на шутки; в голосе снова слышались упрямство и независимость. Но стоило ей вернуться в Хаконэ – всё сходило на нет. Голос делался вялым, взгляд угасал. Она выключалась, словно орбитальная станция, которая из экономии энергии перестает вращаться вокруг своей оси.

– Слушай... А может, тебе снова стоит пожить одной в Токио? – спросил я однажды. – Сменила бы обстановку. Недолго, денька три. Всё польза была бы. В Хаконэ ты как в воду опущенная – и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какая ты на Гавайях была? Будто другой человек!