Андрей Тарасов - Оболочка разума

А в том, что он сам, своей волей вынес тот приговор. Когда подписывал рапорт на командировку и радовался, что осчастливит Сулеймана. Осчастливил. Чей-то московский голос в ушах: «Что это вы к нам сюда таких темных присылаете – подземными переходами не могут пользоваться!» Вот она, главная мудрость, чтобы нам выжить. И в глазах Сулеймана прыгнула бы знакомая искра. Пользоваться подземными переходами. Вот он, свет… Как когда-то – траншеями и блиндажами.

Вот и еще один груз, который никогда не снимешь с сердца.

Кто думал о таких потерях тогда, в эшелоне, где молодые нахальные призраки с химическими глазами пересекали Австрию и Венгрию, клюя носами в такт вагонной качке, обсыпая великую победу… Все потери были позади, и ни одной – впереди.

– А мне в то девятое мая палец замком прищемило, – поделился артиллерист еще одной болью. – Раззявил варежку, едрено шило! Я прыгаю, а батарея ржет: хорошо, что прищемил полпальца, а не… Во, видал? – И гордо показал последнее ранение войны на своей батарее.

Действительно сплющенный палец, широкий как ложка. Победная отметина.

Что ж… Мог бы и доктор Петрович сейчас рассказать, как они оконфузились в последний день войны всей своей ротой, а вернее – ее боевыми остатками, которых после тех арийцев-патриотов на Рабе не хватало даже на усохший взвод.

«И вот бери траншею, – мысленно сказал он глазам Сулеймана. – Без артподготовки, по белой ракете. Траншея на высотке такой лысой, оттуда нас хорошо видно. И пугали нас оттуда всю ночь – из пулеметов, трассирующими: мол, не суйтесь, такие-сякие! А отсюда старшина пинками поднимает: вперед, такие-сякие! Рыжиков, не отставать! Он с той контузии меня все в симулянтах числил. А день такой чудесный, первый день был весенний, по-настоящему солнечный, чистый… От земли пар идет, травой пахнет. Жить хочется, как никогда. Крадемся, пригибаемся, даже «ура» кричать боимся. Только в душе костеришь всех подряд: кому она нужна, траншея эта, кто ее придумал напоследок? Сотню снарядов пожалели или там залп «катюш», а тут торчи под пулеметом. Одна хорошая очередь – и на всех хватит… А они молчат, сволочи, ближе подпускают, под прицельный огонь. Чтобы прошить наверняка. Ох, неприятно на мушке крутиться! Где пригнешься, где приляжешь, где на пузе поизвиваешься. Шорох, или там камень под ногой, или своя лопатка об автомат брякнет – все сразу шмяк на землю, носом в нее тык, и до старшинского пинка никто не шелохнется… Метров каких-нибудь триста, а штурмовали больше часа. И чем ближе, тем страшнее. Ни под каким огнем так подниматься не хотелось, как под этим молчанием. Ну, точно, всем конец. Последние секунды на свете живем… А метров за двадцать вообще с жизнью простились. Все гранаты, которые были, в нее побросали, поднялись – и «ура!». От страха только очень уж пискляво. Ну, впереди себя вслепую поливаем из автоматов и прыгаем… Без единой потери. Потому что траншея пустая. Ни души, только пыль и дым столбом от нашей пальбы. Осмотрели, облазили – пулеметное гнездо, гильзы свежие от ночной стрельбы, где фляжка, где фуражка брошенная, и ни одного фрица. Где? Что? Какой приказ будет? И тут из одного завала, из укрытия осыпанного, кто-то вылезает. Мы хвать за автоматы, а он на чистом русском, да так загибает, заслушаешься: «Вы что, охмурели, такие-сякие?! Психи, так вас и растак! Война-то давно кончилась, а они все воюют, выслуживаются! Спать человеку не дают!» В общем, сидел там наш боец с рацией, один во всей траншее, отсыпался. Ему-то каково? А нам? Кто где стоял, там и сел, ослабели от смеха. Хоть плачь, хоть смейся. Какими идиотами только что выглядели, на подступах к пустой траншее, да еще после конца войны! Клоуны, и только… Цирк! Старшина от обиды плюется, от самой Волги дошел, чтобы так под конец оконфузиться… Попасть в мартышки…»

Он рассказал бы это и артиллеристу в ответ на расплющенный палец. Если бы не глаза Сулеймана, смотревшие издалека с всепонимающим сочувствием: «Правильно, теперь другим надо рассказывать. Правильно, ничего…»

Что он теперь сможет рассказать под этим взглядом?

А кто-то должен знать, чем тогда кончилось. И для всех, и для каждого. Просто знать, чтобы передать потом дальше. Как передал бы Сулейман, обещавший это без всяких слов. Просто той искрой в глазах. Принято, понял…

Как кончилось? Вот шли, ползли, сгибались, мечтали о конце. А он пришел – как же так? И это все? Обсыпанная дымная траншея, тупая боль в ушах, усталость и конфуз. И никого, с кем за все рассчитаться. Как же оставить все это? Как же тот голенький мальчик, младенец со сморщенным старческим личиком, приколотый к украинской сосне плоским немецким штыком? Как же мертвая девушка в кузове брошенного бронетранспортера со следами всех возможных и невозможных надругательств? Как же колонна наших пленных, расстрелянная прямо на дороге, полтысячи ребят в кальсонах и рубашках, пропитанных кровью? Как же? Как же? Как же? Только дошло до расчета – и кончилось? Ну нет, не за таким концом мы шли!

«Вот тут нам мало показалось, – был готов он сказать Сулейману после его возвращения. – Тут подавай еще. Правда, потом немного душу отвели, эсэсовцев отлавливали, которые к американцам за реку просачивались. Сортировать их научились по подмышке. Хенде хох – и туда. Есть татуировка с группой крови – ага, эсэсовец! Значит, в комендатуру, – может, важная птица. Простые сами шли на сборный пункт, даже без конвоиров. Записки им давали: взяты в плен ефрейтором такой-то роты такого-то батальона такого-то полка сто шестой грардейской воздушно-десантной… В общем, Рыжиковым. Мало ли что… Может, наградят за них. Хотя пока они бредут, раз пять можно новыми записками снабдить, что все подряд и делали. И тут случалось всякое. Не знаю, надо теперь об этом вспоминать или не надо, забыть напрочь. Один эсэсовец сначала часы золотые совал, вроде добровольное пожертвование, а когда не помогло, стал выворачиваться, нихт комендатура. Васька Ляшенко поддал ему сапогом в зад. Тот оскорбился, впал в истерику: мол, я вашу низшую расу презираю. Хохочет, сволочь, орет и показывает, как он под Москвой пятнадцать наших деревень сжег, а наших девушек вот так… Хохочет и показывает как. А у Васьки в Черниговской области двух сестер изнасиловали и на глазах у матери сожгли в сарае с заложниками. Матери глаза выкололи и язык отрезали – за партизан. Это где «Подпольный обком действует». Он в красноармейской книжке письмо из сельсовета носил, что, «дорогой наш земляк, мать твоя жива, но сошла с ума и писем писать не может, поэтому писать будем за нее мы, уцелевшие односельчане». Ну он и… В общем, не довел».

«А почему, Юрий Петрович? – спросил бы Сулейман после молчания. – Почему не вспоминать? Он не ребенка убил. Раз было – надо вспоминать. А то вспоминают то, чего не было, и не спрашивают, надо или не надо… Извините…»