Андрей Тарасов - Оболочка разума

– Пятьдесят… – сбросил дремоту доктор Петрович.

– Правильно, пятьдесят, – похвалил Гена. – А если две тысячи по десять?

– Двести, – не смог противиться эксплуатации своего мозга доктор Петрович.

– И неужели из двухсот не выиграет ни одна? – ударил в точку Гена. – Как вы считаете, может такое быть?

– Не может… – просто поразился доктор Рыжиков глубине этих выводов.

– А если выиграет еще тысячу? Ну ладно, пусть пятьсот… И снова на них облигаций, тогда какая будет вероятность?

Облигации трехпроцентного внутреннего государственного займа скостили километров пятнадцать пути, а может, и больше.

– …Списанный газик. Сколько их списывают из санавиации! А куда их девают? То-то и оно! На них еще ездить и ездить. Другие на охоту, а я бы поступил так: взял бы дачный участок, в свободные дни стал бы ездить и потихоньку строить домик. Для здоровья полезно и семье выгодно…

Доктору Рыжикову думалось о своей корысти – выкрасть из заповедного коридора двенадцатиканальный электроэнцефалограф, выполнявший там роль мебели, для доверия солидной клиентуры. Такой красивый блестящий ящик со стрелками и кнопками, величиной с пианино. Только как его выкрасть с четвертого этажа?

– …А под гаражом вырыть погреб. Ну там метра два с половиной на два. Должно хватить. Снять осенью с участка картошки мешков пять… Засолить бочку капусты… И полку для варенья. Притом же смотровая яма бетонированная, ворота утепленные, и воду можно не сливать… Так?

Так, сквозь сон подтвердил доктор Рыжиков. Сухая яма не в пример лучше мокрой. Нет ничего противнее, чем лежать в мокрой яме. Да еще под дождем. Наверху стоят люди, о чем-то говорят между собой. Доктор Рыжиков ждет, что они заметят его, но они не замечают, а ему позарез нужно. И тогда он кричит им…

– …И все поймут. За такой газик «Волгу» будут давать, без балды. А вот я на вас смотрю… – И он посмотрел на доктора Рыжикова так, будто у него самого уже был кирпичный утепленный гараж с погребом, «Волга» и десять тысяч облигациями. – Я на вас смотрю, вы все на велосипеде и на велосипеде… Такой авторитетный врач – и даже без моторчика. Вот вы оттуда ушли и кем, например, сейчас будете? Выездным или как? И какая у вас, извините, зарплата?

Чтобы не быть невежливым, доктор Рыжиков назвал.

– Сто двадцать? – ахнул Гена. – И вы за это убиваетесь, можно сказать, днем и ночью? Да за сто двадцать сейчас и студент улицу не подметет! Я-то думал, вам за одну операцию столько платят! На что же живете?

В голосе Гены было искреннее сочувствие. В его руках по крайней мере было почти личное средство производства, да еще на государственном бензине.

– Ну, на дежурантские… Вызывные… – Доктор Рыжиков все же стоял за достоинство докторской гильдии. – Жить можно…

– Жить и карлику можно, – не возражал Гена. – Хорошо еще, дочки при вас. А если бы алименты платить на троих? Тю-тю…

А ведь могли бы они на его алименты покупать себе торт, лимонад… Гвардии ефрейтор-алиментщик… По воскресеньям приходил бы к ним… Валере Малышеву показали бы: это наш папа-алиментщик… И каждый день встречал бы ее на этой улице: ну, здравствуй, дурочка, врушка, соври что-нибудь… У каждой судьбы свои варианты развития, а судьба выбирает один. Как? Почему? Загадка выбора. Прощайте, остальные варианты…

«Прощайте, товарищи!» – крикнул он людям, которые стояли наверху, над ямой, и разговаривали между собой о нем, что-то готовясь с ним сделать. Они не услышали. Слишком сильно шел дождь. Доктор Рыжиков уже весь ушел в глинистую жижу, торчал только мокрый подбородок. «Прощайте, товарищи!» Он набирал полную грудь воздуха и раздирал горло криком. Но наружу выходил бедный слабый звук, который не долетал до них, а падал рядом, на дно ямы. Доктор Рыжиков снова набирал воздуха в грудь. Он очень боялся, что его так и не услышат, а поэтому и не узнают, что…

– …Если ему не подмазать! На резине этой сидит как Кощей Бессмертный заколдованный, а ты елозь по этой слизи! Трубу глушителя паршивую два месяца выпрашиваю как нищий. Вы запах чувствуете? В салоне больные угорают, как в немецкой душегубке. А он, подлюга, на рыбалку в новом газике укатил – якобы обкатывать! Да я его насквозь вижу, морду толстую! Списанные газики дружкам продает по дешевке, а с посторонних три шкуры сдирает. Хоть двадцать лет тут проработай, ни хрена у него не дождешься, если ты просто шофер. А завмаги за это любым дефицитом кормят…

В первый раз пластинка у Гены всегда заедала на одном и том же месте – на механике объединенного автопарка горздрава. Авторитетное лицо Гены пошло красными пятнами. Было ясней ясного, что механик не допускал Гену к дележу важных автопарковых благ. Гена за это был готов поставить его к стенке…

– …Такой кирпичной, красной, сзади гаража. И из пулемета лично в самое пузо– тр-р-р-р! Крупнокалиберным, чтоб дыры вот такие! (Величиной с баранку, как показал он ладонями.)

– Немного грубовато, – сказал доктор Петрович. – Есть способ потоньше.

– Какой? – заинтересовался Гена.

– Которым в старое доброе время кардиналы убирали неугодного римского папу. Если он очень заживался. Длинной тонкой иглой в затылок, прямо в продолговатый мозг. Через заднюю черепную ямку. Быстро, бескровно, эффективно. Папа и ахнуть не успевал… Мгновенный паралич дыхания и сердца. Очень качественная работа.

– Ишь! – позавидовал Гена анатомическим знаниям. – Эти кардиналы не дураки, видать, были. Только где там этот ваш длинный мозг, ищи его… А главное – страха нет. А тут как раз надо, чтобы прошиб. Вот постоит под пулеметом, потрясется, все свои подлости вспомнит. А ну, гад, на колени!

…Боже, до чего только можно договориться на долгой дождевой дороге, когда один сгорает от бессильной злости, а другой отгоняет монотонный свой сон, непрерывно и настойчиво возвращающийся снова! Не сегодня, не вчера – из месяца в месяц, из года в год.

…Крикнуть надо, что он не мертвый, а живой. Что он тут лежит по ошибке, что у него паралич, что закапывать его в могилу нельзя. Но кричать «спасите!» или «я живой!» почему-то стыдно, хочется сохранить достоинство и в то же время дать знать о себе. В крайнем случае хоть проститься. «Прощайте, товарищи!» Но слова глухо булькают рядом, как пузыри в тяжелой мутной воде. «Прощайте, товарищи!» Нет, не слышат. Сейчас закончат перекур, в последний раз передадут один другому солдатскую цигарку – из кулака в кулак, где она прячется от дождя, – и возьмутся за лопаты. А он не докричится. Тоска. Голос так слаб, а дождь так шумит. «Прощайте, товарищи!» Хоть бы спросили фамилию, чтобы на памятнике выбить. Нельзя же просто так, без фамилии, без памятника…

– …Я на эти памятники! Одних Пушкиных в каждом городе по пяти! Ну а за что, спрашивается? Стишки писал? Так это не кайлой махать в забое, угольной пылью дышать! У меня батя силикоз нажил, так я слушать не могу, как он сопит. Двадцать шесть лет под одной землей, и в забое, и в проходке. И что ему, памятник поставили? Состав угля нарубал, вагонов с тысячу, а на памятник не хватило! Транзисторный приемник за двадцать два рубля еле выделили. И то не торжественно, при людях, а после, через год после пенсии. Зайди, мол, в шахтком, там твой ценный подарок пылится. Притом на вертикальных выработках. Целую область отопить можно, а кто про него знает, кто про него слышал? А Пушкина – все! Еще детей учат: «У лукоморья дуб зеленый, у лукоморья дуб зеленый, у лукомо…» Нашли, кого в пример детям ставить! Я слышал, он одних баб сотню штук поменял, развратник был первого класса. Так бы вышел и сказал: знаете хоть, чьи стишки учите? И в карты по полста тысяч проигрывал махом! Крестьян своих эксплуатировал? Эксплуатировал! И голову мне не морочьте! Думаете, они в стихах этих там разбираются? Да не больше меня! Просто привыкли все: Пушкин. Так и я Пушкин, чтобы рыжим не быть. Как услышу это «ах, Пушкин!», так и хочется монтировкой по зубам въехать. На, не ври, собака! Попробовал бы я не то что пятьдесят тысяч – скат запасной в карты проиграть. Такой бы хай поднялся… Этот же механик… Батюшки, тут тебе и местком набежит, тут тебе и аварийная комиссия, и народный контроль! Хоть ты десять поэм напиши, переведут в слесаря. А вы тут: Пушкин, Пушкин, памятник…