Андрей Тарасов - Оболочка разума

Сулейман только опустил глаза, не вправе что-нибудь сказать.

– Аккордеон к нему в могилу положили. И больше нам аккордеоны были не нужны. Так он и погиб за меня, а я живу за него. Не по праву. И у него ни родных, ни близких, сирота из детдома. Как Матросов. Да и как многие. Так что и доложиться некому, что я, мол, за него. Как жаль, что я могу представить его лицо, а вы уже не можете. Это значит, что со мной он умрет еще раз, навсегда.

– А вы нарисуйте, – посочувствовал Сулейман.

– Пробовал, – виновато сказал доктор Рыжиков. – Не такой уж я художник. Это надо настоящий талант иметь, лицо человека – самое неуловимое… Вот дошли бы до Вены – сфотографировались, а то все в обход да в обход… Я не заболтал вас, Сулейман?

За стеной осень с глухими завываниями переходила в зиму. Ночь – в утро. Чья-то жизнь – в смерть. Но и чье-то небытие – в жизнь. Приходила и уходила боль. И надо было нести службу на этом рубеже.

– А мы разве все не такие? – подумав, спросил Сулейман, едва знакомый доктору Петровичу персидский мальчик с красиво удлиненной черной, без сединки, головой и грустными тысячелетними глазами, наверно, от бессонной ночи. – За кого столько людей погибло, чтобы кто-то жил? Извините…

Это он сказал, чтобы облегчить ношу доктору Петровичу. И доктор Рыжиков это вполне понял. Он совсем проникся и достал из стола потертую ученическую тетрадку, отнятую у Аньки с Танькой. Вид у него был такой, будто сейчас он прочитает Сулейману стихи, которые давно пишет втайне от всех. Но это были не стихи. Это был длинный список каких-то людей. Фамилия, имя, отчество, возраст, адрес, подробные примечания против каждого. Часть списка уже поблекла от давности написания, часть чернела свежей рыжиковской каллиграфией.

– Вот… – чисто по-рыжиковски вздохнул он, как перед поднятием только что скатившегося сизифова камня. – Если хотите, Сулейман, влезть в это дело по уши, то должны знать и это. Сколько людей терпит боль… Только вокруг, в нашем городе… Вы скажете: все равно они старые, давно с ней свыклись. А им многим только за сорок, самый разгар жизни. И еще сколько терпеть… А даже если старые? Их жизнь уже не повторится, вот в чем штука. Никогда, понимаете? И надо ее поддержать изо всех наших сил. К сожалению, слабых. Боль – это большая несправедливость. Огромная. У одних ее нет, а на других свалилась и неси. Она и человека искажает, и весь мир для него. Ну, мы уже об этом говорили…

– Не всех только, Юрий Петрович, – тихо сказал Сулейман. – Моя мама при самой большой боли улыбалась, когда видела нас… И говорила: «Как хорошо мне здесь с вами! Хорошо, что вы здоровые и веселые, дети, мне больше ничего не надо».

Теперь их посетила маленькая, иссушенная страшной болезнью азербайджанская женщина, давшая миру, который мог и не подозревать об этом, высочайший урок терпения боли. Ее лицо и тихий голос еще жили в представлении Сулеймана, а значит, витали сейчас здесь, как и разорванный Юрка Скородумов.

Доктор Рыжиков помолчал сколько надо, признав этим молчанием, что может и человек быть сильнее боли. И осторожно, не спугивая чувств Сулеймана, сказал:

– С кого же начинать, как вы думаете? С тех, кому больнее или кто пройдет быстрее?

Например, в одной аптеке служил старичок фармацевт. В бытность фельдшером на Воронежском фронте ему на редкость аккуратно срезало осколком авиабомбы макушку черепа. Боли особой он давно не испытывал, он ходил с незащищенным мозговым веществом, потому что все искусственные маковки и колпачки не приживались. Голова отторгала их, как капризная невеста женихов. Старичок прикрывал мягкое место тюбетейкой и всегда очень приветливо и вежливо раскланивался на улице с велосипедом доктора Петровича. Очень умненький, бодрый, аккуратненький старичок, каким и должен быть настоящий аптекарь. Доктор Рыжиков давно хотел ему помочь, потому что его просил об этом другой фельдшер, довоенный знакомый аптекаря. То есть Петр Христофорович Рыжиков. Каждый раз, отвечая на деликатный поклон, доктор Петрович вспоминал об этом, а вместе с тем о своем обещании помочь старой гвардии. И каждый раз новый экстренник занимал освободившийся клочок места в палате или коридоре.

А как же с теми, кому еще тяжелее? С часовщиком, который четверть века не может разогнуться со своим раненым позвоночником? Со школьным военруком, который, наоборот, не может согнуться и повернуться, считаясь поэтому очень грозным? Пенсионеры, бухгалтера, одна медсестра с хлебокомбината, одна телефонистка с городской станции…

– Эх, Сулейман, мне бы для них коечек тридцать… Как делить наличные полторы койки.

Он в первый раз почти согласился с Валерой Малышевым – что спасет ЭВМ. Бросил себе, как в почтовый ящик, штук пятьдесят карточек – и сиди жди ответа. Пусть она мучается, кого взять вперед: у кого дырка в черепе, кого кошмары ночью мучают или кто передвигается сантиметровыми шажками. Забить и вспомогательные данные: этот на девять лет старше этого, но зато тот – полный кавалер ордена Славы, за этого писал прошение совет ветеранов, а тот одинокий и беспомощный… Щелк да щелк, писк да писк – выплевываются пять карточек: первая очередь. Остальным снова ждать. Может, год, может, пять, может, десять. И ты тут ни при чем. Объективность электронная, пусть машина и мучается от слез и стонов.

– А что обойдется дешевле? – спросил доктор Рыжиков. – ЭВМ за пятьдесят тысяч рублей или тридцать коек по тридцать рублей каждая?

– Смотря где, – сказал Сулейман. – У нас в Кизыл-Арвате на ЭВМ стали бы резать морковку для плова. Чик-чик-чик…

Они долго, склонившись над листом, выбирали кандидатов на первые койки. Притом Сулейман позволял себе мягко не соглашаться и выдвигать тех, кто больше других нуждался в защите.

Потом, как-то незаметно, они снова возвращались к отличию перелома черепа, произведенного ударом бутылки, от перелома топором. Или перелома мотоциклиста без защитного шлема – от перелома мотоциклиста в шлеме. Если раньше, воодушевленно толковал доктор Рыжиков, мозги ихнего брата размазывались по асфальту ровным слоем, то теперь они аккуратно собираются в каске и могут служить учебным пособием. Так что никаких особых оснований у мотоциклистов шиковать перед велосипедистами от этого не появилось. Вид вполне героический, но все же шлем носи, а скорость вовремя гаси.

И сразу начал проектировать увещевательный агитплакат для городской ГАИ, водя своим карандашным огрызком по обертке тетради.

За этим их застала Сильва Сидоровна, начавшая с утра обход своих владений. Ее обход был посуровее любого профессорского, поэтому доктор Петрович машинально, как школьник, спрятал за спину изрисованную тетрадку. Сам он ничего не обходил, потому что и не уходил. А Сильва Сидоровна, нахмурившись, спрашивала о температуре и разных клинических данных, включая стул и стол. Она лишь скрепя сердце доверяла доктору Петровичу выполнение ночного ухода и разных назначений, его же собственных, потому что вообще и всегда не доверяла этого никому. И первым делом – к капельнице, потому что, «пока вы тут в собеседах, больной начнет ворочаться». Навстречу ей боком-боком из палатки – Чикин. С уткой в руках. Уже научился ставить и вынимать под соседом-Туркутюковым. С добрым утром, значит.