Андрей Тарасов - Оболочка разума

Чуть было не сказал со всем свойственным ему доброжеланием: давайте пройдем курс обследования. Но язык прикусил – с нервными людьми это взрывоопасно. Таких оскорблений они не прощают. И сказал:

– Но если выяснилось, что человека оклеветали! Почему вы человеку не верите, а им верите?

– Что вы заладили «выяснилось», «выяснилось»! – Судья показывала безграничное терпение. – Что выяснилось, то и затуманится. Он и не свидетель, несовершеннолетние по закону не могут быть свидетелями: Свидетель – его мать, Рязанцева. Она предоставила следствию вновь открывшиеся обстоятельства? Не предоставила. И весь разговор. И потом давала подписку об ответственности за дачу ложных показаний? Давала. Что ж, она сама себя уличать будет? Никто на это не пойдет…

Доктор Рыжиков с беспомощностью видел, как главное тонет во второстепенном и третьестепенном. А это значит, тонет Чикин, который ничего этого не делал и делать не мог. И все зависит, к ужасу, не от этого главного, а от третьестепенного. Когда прихватит очередной приступ боли – при виде Чикина или при виде его жены. А вместе с ним – и приступ отвращения к субъекту. А может, от солнечной вспышки, происшедшей неделю назад. Или от атмосферного давления. Или мало ли от чего. Может, тут снова и спасет машина Валеры Малышева и его шефа, которой от так сторонится. Голова от давления у нее не заболит. И фиктивную справку от настоящей отличит моментально. Только как машину выбирать в нарсудьи, как за нее агитировать – вот вопрос. Какой завод надежнее?

– А то, что вы мешаете суду отправить правосудие…

– Куда отправить? – машинально спросил доктор Рыжиков.

Взгляд судьи медленно и верно стал набирать ярость, чтобы ответить полностью и окончательно, ясно и бесповоротно, куда и кого. Главным образом, кого. И, в частности, за что. Морочить тут голову разными домыслами, а самому помогать ответчику симулировать и прятаться от правосудия. Надо еще проверить, сколько там у него дезертиров от армии прячется, и вывести это на чистую воду…

Отступая и пятясь, будто его и правда сейчас могут схватить и привлечь к ответственности за укрывательство дезертиров, доктор Рыжиков чувствовал полный провал. И полное тупое бессилие. Что-то неодолимо бездушное вставало на пути простой и очевидной истины, какая-то неумолимая воронка втягивала в себя бедного кролика – Чикина.

И уже вслед, у самой двери, как очередь в спину, чтоб добить до конца.

– А почему это вы вдруг решили, что мы им поверим, а ему не поверим? Вы что, уже решили за суд? Почему вы решили?

– Юрий Петрович! – кричали ему через двор. – Доктор Рыжиков!

Это проталкивался сквозь толщу снега молодой врач их районной больницы.

– Здравствуйте! – рвался он к доктору Петровичу, как к родному. – Я вас давно хочу порадовать!

Доктор Рыжиков так весь и потянулся к нему. Давно его никто не хотел радовать.

– С Колесником-то все отлично!

– С кем? – напряг память доктор Рыжиков.

– Ну который жену, а потом сам… Ну из милиции из окна, помните?

Доктор Рыжиков вспомнил узелок старушки матери, собранный сыну в дальнюю дорогу. В тюрьму ли, на войну, в больницу ли.

– Судили в ноябре, – раскрыл суть радости районный врач. – И никаких отклонений! Как новенький!

– И что? – осторожно спросил доктор Рыжиков. – Дали что?

– А-а… Семь, что ли, или девять… я и не помню, строгого режима… Нет, молодец вы все-таки!

– Да, это большая удача, – сдержанно похвалил себя доктор Петрович.

– Я бы ни за что не додумался, – преклонился перед доктором Петровичем районный.

– До чего? – спросил Петрович, думая, что до семи лет строгого режима.

– До трубки в трахее! – восторженно воскликнул районный коллега. – Если бы не она – кранты!

– Что? – спросил доктор Петрович.

– Кранты. Ну, летальный исход. Мы ее раза три подключали. А с трубой бы все, кранты. Пока минут десять провозишься… А так три секунды. И как вы только догадались? Кажется, просто, а я бы не додумался. И главное – даже и ногу не подволакивает, и не заикается. А вы теперь отделением заведуете? Вот у вас, наверное, уровень! Можно, я к вам на стажировку попрошусь?

– Можно… – оглушенно сказал доктор Рыжиков, вспомнив вдруг всех, кто мог бы выжить, если бы он раньше догадался вставить трубку в горло.

– Только осторожно, да? – пошутил радостный коллега. – А я флюорографию тут выбил! Год выбивал! Тут у вас подвалы каким только добром не набиты! Как у Кощея Бессмертного!

– Это не у нас… – поправил доктор Рыжиков.

– Ну да, – понял коллега. Все знали партизанскую привычку деда припасать оборудование и инструмент про черный день. Как будто этот черный день завтра застанет его окруженным со своей клиникой в глухом Брянском лесу… – Я это и имею в виду. А можно пригласить вас поужинать? Автобус только завтра, пока лично не погружу, не успокоюсь. Давайте, а? Посидим в «Юности», поговорим… Я приглашаю, вы не беспокойтесь, у меня на командировку запас отложен… Не часто в город вырываешься…

Восстать бы им всем из могил на городском кладбище и востребовать с доктора Рыжикова… И главное, операции случались бескровные, быстрые, качественные. Даже в себя успевали прийти. «Вы меня слышите? Слышите?» Они слышали, что больше теперь бояться нечего, смотрели ему в глаза. Засыпали, успокоенные. Или думали, что засыпали. И главное, никак не угадать, начнет потревоженный мозг взбухать или обойдется. И когда… То сидишь сутками – ничего, отойдешь на час – все. Все удушено, что можно удушить.

Почему когда что-то найдешь, чувствуешь не радость, а вину?

И неужели так все?

И доктор Мортон ждал суда всех, умерших от боли, когда придумал эфирный наркоз? И Пастер – умерших от бешенства? Может, тогда и Флеминг – тех, кто не дождался пенициллина? Доктор Рыжиков почувствовал, что зашел далеко, не по чину, и вернулся на свой больничный двор. Он перестал слышать районного коллегу и даже не заметил, куда тот свернул, не успев, как ему показалось, поблагодарить за какое-то приглашение и отказаться ввиду постоянной занятости. Потому что вечера он не мог проводить даже дома.

В родимом закутке все еще светилось новогодними следами. Еще не сняли елку, которую он установил в коридоре, еще серебрились на стенах мультяшки и звездочки, нарезанные из фольги. Над этим трудились все, у кого двигались руки, во главе с доктором Рыжиковым.

Сильва Сидоровна держала для входящих метлу-снегочистку, заставляла посетителей переобуваться в войлочные бахилы и вообще свирепствовала. Доктор Рыжиков должен был подчиняться на общих основаниях. Сейчас он решал, взять в палату еще одну девочку или принести ее в жертву ветеранской очереди, поэтому излишне резко дернул за шнурок и затянул его насмерть. Твердый маленький мокрый узелок отвлек его от дум насущных. Доктор Петрович несколько раздергался и порвал его, чтобы скорее влезть в казенную обувь. Сильва Сидоровна от своего коридорного столика следила за ним требовательным взглядом, даже не думая проявить хоть малую уступчивость.