Андрей Тарасов - Оболочка разума

…Женька уже совсем утонул в вате, марле, простынях, йоде, зеленке. Из этого уютного гнездышка смотрели расширенные Женькины глаза, которые он упорно боялся закрыть.

– Еще новокаинчика, – сказал доктор Петрович.

Женьке воткнули иглу в скулу.

– Не напрягайся, – сказал доктор Петрович. – Это легче, чем рвать зуб.

– Извините… – услышал он тут же возле себя. – Это смотря кто рвет. Если, например, Лев Христофорович…

Доктор Рыжиков ощутил в пропитанном медпрепаратами воздухе мягкую улыбку Сулеймана.

– Капитан Лившиц сделал скальпелем разрез, чтобы мина шла легче. Солдат молчит… Капитан Лившиц заткнул разрез марлевым тампоном, так как даже кровь останавливать было некогда. – Он протянул руку и несколько раз сжал пальцы.

Сильва Сидоровна вложила в них еще горячеватые плоскогубцы. Тут доктор Рыжиков допустил мысль, что на кой черт их надо было прокаливать, если в ране сидит ржавый гвоздь. Но железяка-то может сколько угодно нарушать инструкцию о стерильности, а бедный хирург пусть только попробует.

Дальнейшая пауза означала, что доктор Петрович задумался: тянуть штырь непрерывно, небольшими рывками, или же с поворотом, винтом? Что там еще могло натянуться и лопнуть?

– Немножко туда-сюда и тянуть потихоньку, – подсказал Сулейман. – Давайте я. Это как молочный зуб…

– Рука в крови, мина скользит, не цепляется, – сказал доктор Рыжиков. – А дернуть сильно он боится. А надо не бояться. Надо как следует сжать клешней… – Он уперся одной ладонью в потный и холодный Женькин лоб, другой покрепче стиснул ручки плоскогубцев. Ладонь вспотела, ручки стали скользкими. – Упереться… И уже до победы. До полной и окончательной… Вот он ее зацепил ногтями и…

…Окровавленный стержень у доктора Рыжикова в руке. У Женьки – две дырки, на правом и левом виске, и изумленно разинутый рот.

– Это я в кино видел, – ничуть не удивился Сулейман. – «Дорогой мой человек», Баталов играл. Это Баталов мину вытащил. Я из-за него тоже в медицинский пошел. Из Кизыл-Арвата уехал.

– Йод, перекись, пластырь! – Доктор Рыжиков почувствовал, как бежит по спине холодный пот. Женька даже не ойкнул. Он только стиснул зубы. Но главное, из ранки не ударил фонтан крови или еще какая-нибудь неприятность. – А там народ уже забылся, кто перекусывает, кто дремлет на солнышке… И тут он из землянки выносит… Как младенца. Ну, все носом в землю. Думают, каюк. Но капитан медслужбы Лившиц донес младенца до оврага и бросил туда. Сам залег на краю. Мина ка-ак жахнет… Солдат в палатке ка-ак… Капитан медслужбы Лившиц на фельдшеров ка-ак… Что бойца не бегут перевязывать. Этот случай и использовал Юрий Герман в фильме «Дорогой мой человек». А может, другой, похожий.

Это в каждой армии хоть раз да случилось. На Волховском фронте, например, была женщина, тоже капитан медслужбы, Казанцева. Она мину вытащила из бедра у сапера. Потом погибла под бомбежкой. Уже после прорыва на Свири… Гвоздь выбросить или на память оставить?

Жалко было даже выбрасывать в таз. Но надо было ковыряться в ранках, извлекая из них кусочки грязи и ржавчины. Да что толку, если внутрь не пролезешь. Стать бы на минутку маленьким, с булавочную головку, влезть Женьке в правый висок и вылезти в левый…

Вроде, на первый взгляд, обошлось. На краях ранок вскипает перекись. Но могло порваться что-нибудь невидимое глазу. Не онемел он, не оглох, не ослеп?

– Ты меня видишь? – спросил доктор Рыжиков.

Женька что-то моргнул.

– А слышишь?

Женька прибавил моргания.

– Ну тогда скажи что-нибудь, – снял доктор Рыжиков запрет. – Теперь можно. Только осторожно.

– А я уфал ваф фоф, – осторожно проворочал языком Женька.

– А какой нож? – спросил Сулейман. – Почему украл?

– Нож?.. – задумался доктор Петрович. – Нож… А я еще думаю, вот склероз – забыл, куда засунул, найти не могу. Эсэсовский кортик с костяной такой ручкой. Ножны такие граненые, надпись готическая…

Как всегда, на обрывке бумаги возникло то, о чем говорил доктор Рыжиков. Эффектный, холодом разящий образ вражеского оружия.

– Извините… – покачал головой Сулейман. – Если бы я был мальчишкой в Кизыл-Арвате, то ни за что бы не удержался. Тоже бы украл, наверное. А что это написано?

– Так ведь и я не удержался, – отдал дань справедливости доктор Петрович. – Когда на границе был приказ всем нетабельное оружие сдать. Под страхом особого отдела. У меня еще был «вальтер» офицерский, красивый такой. С комплектом патрончиков, замечательная машинка. Пришлось в Чопе выйти за станцию и в самый толстый бук всадить все двести штук, чтобы душу отвести, адреналин вывести. Вот что такое мальчишки, Сулейман. После такой войны еще не настрелялся. Ну и все там такую же стрельбу подняли. Жаль было обидно, так хотелось дома перед девушками покрасоваться! А теперь думаешь, не отобрали бы, представляете, какая тьма оружия ходила бы по стране после демобилизации? Да и так его было тьма в разных углах после боев… Ну вот, «вальтер» сдал, а кортик все-таки упрятал. В сапоге под штаниной. Написан на нем их эсэсовский девиз: «Моя честь – верность».

Сулейман даже языком цокнул.

– Какие люди бывают, Юрий Петрович!

– Какие? – спросил доктор Рыжиков.

– Сами грабят, убивают, жгут, весь мир разоряют, а говорят: честь, верность!

До того детское удивление, будто кизыл-арватскому мальчику в сорок шестом году показали цветной телевизор.

– Что делать, Сулейман… – вздохнул доктор Петрович, как перед лицом неизлечимой болезни. – Никто ведь не напишет на своем знамени: моя честь – подлость. А прикрываться словами принято с самых древних времен. Ведь они не кусаются. Если бы вы, то есть не вы, а они, сказали, например, «честь», а оно их за язык укусило… Вот тогда бы да. А так – полная безнаказанность. Да еще издеваются над словами. «Каждому свое», например. Ничего особенного, обидного. Сколько веков слышали. А повисело на воротах Бухенвальда – весь мир их проклял. Нас-то уже не обманешь, мы-то разобрались. Своей и другой кровью. А вот перемрем мы здесь, на Западе из старое поколение, битое, снова начнет салажат цеплять на эту честь и верность. Да уже начали, забывают про наши «катюши»… Бандитизм за доблесть принимают… Тяжелее всего, Сулейман, видеть, как детей дурачат, и они во все это верят и в зверят превращаются. Вот это страшно. Я это видел, Сулейман, и нож отобрал у такого.

– У пленного? – наивно спросил Сулейман.

– Какой там пленный, – отдал еще одну дань справедливости доктор Петрович. – В плен они не сдавались. Не положено было. Как-никак полк личной охраны Гитлера. И мы с ним столкнулись на Рабе. Речка есть такая, не слышали?

– Нет… – покачал головой Сулейман.

– На границе Венгрии с Австрией. А Австрия – родина Гитлера, это вы знаете. И он туда этот полк выставил с приказом нас в Австрию не пущать, гвардейцев-десантников. Вот и встретились. Мы еще не старые, а они, по-моему, и нас моложе, лет по семнадцать, может. Но здоровые, не ниже метра восемьдесят, белобрысые, ну чистокровные арийцы. Еще тепленькие, из «гитлерюгенда». Всю войну в спецчастях выдерживали, а там кормежка! Белый хлеб, масло, ветчина со всей Европы, наше украинское сало. Кормили как сторожевых овчарок, ну и внушали, что это за верность и преданность. За то, что они самые сильные, самые храбрые и чистокровные. Ну, а потом пожалте отрабатывать. За эту самую родину Гитлера.