Андрей Макаревич - Рассказы. Старые и новые

За лесом – уже далеко – полоса большой воды. Это проще: белила цинковые, немного берлинской лазури, чуть-чуть умбры, было еще чуть-чуть розового, но розовое уже ушло, перемешиваем, но не до конца, потом плоская жесткая кисть и – раз! – проводим одну широкую полосу: похоже. Небо того же цвета, но краски в нем совершенно размыты, поэтому добавляем масла, растворителя, закрываем его «по-мокрому». Между небом и водой на том берегу опять лес, он совсем далеко, он темен, и деревьев в нем уже не различить. В кино это была бы длинная медленная панорама слева направо, за кадром тихо звучит Рахманинов. Вариант Тарковского – панорама еще в два раза медленнее, никакой музыки, только вдруг налетел ветер, смял воду, заволновались деревья, зашумела листва. Сейчас всё замерло – ни ветерка, поэтому сходство с театральной декорацией необычайно. А вот и дорога темнеет, и только застывшая вода продолжает по яркости спорить с небом. Маленьким силуэтом по воде идет моторка, оставляя за собой длинную пунктирную линию. В моторке (не вижу, но знаю) сидит деревенский мужик в брезентовом балахоне, и балахон его уделан мазутом и прилипшей рыбьей чешуей. Зовут мужика скорее всего Лехой. Леха курит, держа сигаретку в кулаке, и всё равно встречный поток воздуха выдувает из нее искорки, они летят ему в глаза, он щурится. Леха неподвижен, думает о чем-то своем грустном, бессмысленно-удалом. Вот моторка скрылась за лесом, а след на воде еще остался, он выглядит нарисованным и всё не исчезает. И вода уже потемнела, теперь самое светлое пятно – небо, но и это ненадолго. И свет фар становится видным на дороге, да и в воздухе – в нем яркими точками вспыхивают вечерние мошки и редкие капли дождя. Вот тебе и раз – дождик. Холодный электрический свет вносит в картину дисгармонию, хочется, чтобы это скорее прекратилось – пусть уж стемнеет совсем, не с чем будет спорить. Да вот уже и стемнело.

В детстве я безумно хотел маленький «Мессершмитт». Нам было лет по шесть, мы великолепно знали военную технику Отечественной войны – и нашу, и немецкую.

Мне больше нравились немецкие самолеты – у них были какие-то другие лица. Поэтому за них и приходилось воевать. Модельки вырезались бритвой из пластилина, предварительно замороженного в холодильнике. Они были очень похожи на настоящие, а горели совсем как настоящие – с дымом и копотью, но жили, увы, недолго: пластилин нагревался, плавился, и самолет надо было срочно сбивать. Перед сном я просил бога (у меня в детстве с богом были довольно доверительные отношения), чтобы у меня появился настоящий маленький «мессер» – серо-синего металлического цвета, с заклепочками. Из чего-нибудь, что не плавится на солнце. Я хотел его до дрожи, до мурашек на спине.

Он появился. Маленький, темно-синий, с заклепочками. Это произошло лет через десять, когда мы с отцом начали собирать модели самолетов – их надо было склеивать из огромного количества деталей. Отец привез из загранкомандировки «Мессершмитт 109», и я поразился, насколько он похож на мою детскую мечту. И еще тому, что никакого трепета я уже, увы, не испытал. Я получил письмо из далекого детства, и оно сильно запоздало.

Потом такое происходило много раз. Объектом вожделения мог быть пистолет, чтоб совсем как настоящий, железный и тяжелый, но стреляющий чем-нибудь несмертельным – какими-нибудь шариками, например. Он грезился мне в эпоху ужасных пластмассовых и жестяных игрушек из «Детского мира» – эти жалобно щелкающие поделки оскорбляли само понятие «пистолет» – изделие грозное и изящное. Прошло несколько лет и такой пистолет появился. Да нет, я порадовался, конечно. Но уже не сошел с ума от счастья. До сих пор где-то валяется.

Последней в этой цепи была электрогитара «Рикенбекер», как у Битлов. Есть у меня такая гитара, и стоит она вместе с другими моими гитарами, и пользуюсь я ей довольно редко. А приди она ко мне в шестьдесят девятом году! Может быть, обрел бы способность к полету. Или мгновенно умер бы счастливым.

Когда такая история происходила в очередной раз, у меня всегда возникало ощущение, что кто-то сверху пытается объяснить мне что-то очень простое и важное, а я всё никак не пойму сути. «Как, опять не понял? – удивлялись наверху. – Ладно, давай попробуем еще раз. Может, дойдет».

Дошло. Совсем недавно. Мне терпеливо втолковывали, что все эти вещи, все эти предметы обожания, не имеют никакого значения. И вообще ни один предмет обожания не имеет того значения, которое мы ему придаем в момент этого самого обожания. Ибо пройдет момент, а с ним и обожание, и самолетик окажется ненужным, гитара не самой звучной, путешествие не таким уж и интересным, а красавица – либо дурой, либо стервой.

Понял и поразился: как просто. И почти овладел собой. И почти успокоился относительно всего.

Есть, правда, одна деталь: для чистоты эксперимента надо было, чтобы хоть один раз я получил желаемое прямо в руки не годы спустя, а немедленно – там и тогда. Кто знает, может, и обрел бы способность к полету?

От счастья.

Мы всё-таки до последней минуты остаемся внутри себя маленькими – примерно в том возрасте, в котором каждый из нас ощутил себя полноценным человеком. Этот возраст у всех немножко разный, но всё равно он – детский. Наверно, некоторые люди с возрастом выдавливают из себя ребенка, обычно они становятся работниками руководящего аппарата.

Я, помню, никак не мог представить себе Брежнева маленьким (Путина, кстати, могу). Но таких навсегда лишенных детства людей всё-таки гораздо меньше.

Наверно, поэтому нам страшно умирать. Не потому, что дальше будет неизвестно что и будет ли вообще, а потому что – как же так? Я же еще маленький! И всё только-только началось! И уже – всё?

Не могу привыкнуть к уходу близких людей. И ведь давно приучил себя к мысли, что это естественный ход событий и по-другому не бывает, и что пятьдесят с лишком – это не двадцать, и что снаряды со временем будут ложиться ближе и ближе, пока наконец не накроет и тебя, и это тоже нормально – всё равно до конца не могу. Детское ощущение сильней.

Терпеть не могу похороны, особенно наши, российские – тяжелый, весь пропитанный суевериями обряд. Хорошо, что перестали нанимать плакальщиц. Мы прощаемся не с человеком, а с его телом. А его там давно уже нет. А сам он – я это физически чувствую – находится в этот момент где-то совсем рядом с нами, смотрит на всё это дело и очень не одобряет наших страданий, ужасных речей и общего мрачного пафоса происходящего. Иногда даже смеется. «Прощайтесь легко, вспоминайте весело!» – говорит он.