Вячеслав Ставецкий - Жизнь А.Г.

Впрочем, сам Авельянеда не замечал этого восхищения. Шум толпы давно уже свелся для него к одному-единственному знаменателю, и этим знаменателем была ненависть. Оттенки не имели значения. Он принимал их овации за издевку, а дожди из монет – за простейший способ выразить, во что они ценят его клоунские потуги. Раз и навсегда убедив себя в том, что окружен полчищем недругов, он уже не мог сойти с этой точки. Да и не хотел, ведь именно так, в борьбе с испанским народом, жизнь его снова обрела смысл, и выходило, что враг, бушующий вокруг его пьедестала, – единственное, чем он по-настоящему дорожил.

Вскоре у него появился добровольный помощник. Его звали Сегундо, он был уличный музыкант и принадлежал к племени, чье пребывание на испанской земле со времен Томаса Торквемады было сопряжено со множеством неудач. Сегундо не составлял исключения: в свои неполные тридцать пять он нажил лишь тугоухую скрипку, дрянной суконный костюм, вдрызг разношенные ботинки (бывшие когда-то лаковыми, но пониженные в ранге от чрезмерной службы) и сломанное ребро, следствие краткой, но поучительной беседы об испанских ценностях, состоявшейся между “грязным hebreo” и двумя подпившими guardia negro прохладной осенью 1934 года. Бо́льшую часть жизни Сегундо провел в Малаге, где странствовал с площади на площадь и поигрывал на своей niña, с трудом добывая денег на еду и бутылку-другую дешевого вина. Встреча с учеником великого де ла Гардо бесповоротно изменила его судьбу.

Случай свел их на площади Республики, куда Сегундо забрел во время сиесты, в час, когда у клетки уже собралась внушительная толпа. Здесь, в тени кипарисов, нежнейшее адажио его скрипки до того удачно сочеталось с трюками Авельянеды, что зрители, желая вознаградить диктатора, бросали монеты в шляпу скрипача, ибо невольно усматривали в их соседстве своего рода союз. Никогда в жизни не получавший за день больше пары песет, Сегундо с изумлением наблюдал, как всего за несколько часов его шляпа наполнилась доверху. Щедрость дающих, а равно ее причина, не укрывшаяся от глаз проницательного скрипача, и решили дело. Вечером, когда публика разошлась, а нежные тени Скрябина и Вивальди улеглись обратно в футляр, он поднял с мостовой тяжелый, набрякший мелочью фетр и, слегка оробев, приблизился к пьедесталу.

В эту минуту диктатор, спрятав мячи под подушку, приготовлялся ко сну. На площадь спускались густые, цвета розового вина, запоздалые южные сумерки.

– Ваша выручка, сеньор, – протягивая шляпу, улыбнулся Сегундо. – Если позволите, присвою пару монет.

– Оставь себе, – отмахнулся Авельянеда, расстегивая воротник и высвобождая из плена багровую шею. Под мышками у него темнели два больших ромбовидных пятна.

Брови Сегундо коротко вспрыгнули и вернулись на место. Когда в сторонке он пересчитал выручку, брови вспрыгнули еще раз. В шляпе было одиннадцать с мелочью – его недельный доход, и притом за лучшую, рождественскую неделю. Объятый приятной дрожью, знакомой всякому, кто привык коротать вечер за бутылкой вина, Сегундо рассовал деньги по карманам, прихватил футляр и, весь звонкий, набрякший, как давеча его фетр, собрался уходить, но занесенная нога вдруг сама застыла в воздухе. Тень какой-то смутной идеи скользнула у него по лицу, брови в третий раз подскочили вверх. Опустив ногу, скрипач посмотрел на охранников, о чем-то весело споривших у памятника адмиралу Дельгадо (тому самому, что удостоился сначала свинца, а затем бронзы за неудачную попытку поддержать республиканцев в день майского мятежа), стрельнул глазами в печального биснагеро с охапкой нераспроданного жасмина в руках, вгляделся в диктатора, который похлопывал себя по спелому животу с пушечным жерлом пупка в седовласых кущах, и, что-то в последний раз прикинув на счетах, снова шагнул к пьедесталу.

– Вы завтра уезжаете, верно? – спросил он с подобострастной улыбкой, обнажив ряд подлеченных сталью верхних зубов.

– Ну? – нетерпеливо вскинулся Авельянеда, расстегивая штаны.

– Хочу быть вашим оруженосцем, – подарил вдруг Сегундо и склонился перед ним в комическом реверансе. – Готов быть скрипачом, импресарио, мальчиком на побегушках. На вашем жалованье, разумеется, – опять поклонился Сегундо. – Могу сбегать за вином, слетать за пивом, спрыгать за хересом. Знаю шестьсот сорок четыре анекдота, постоянно обновляю репертуар. Чистоплотен, моюсь трижды в месяц. Неприхотлив в еде и напитках. Одним словом, к вашим услугам. Если, конечно, не имеете более достойной кандидатуры.

– Ты ведь еврей, не так ли? – покосился на него Авельянеда, вешая аккуратно сложенные штаны на спинку кровати.

– Так точно, сеньор. Чистокровный, – Сегундо снял шляпу и продемонстрировал свою курчавую голову. – Пейсы сбрил еще в юности, так больше подают. Имею также иное свидетельство, но предъявить его вам будет, пожалуй что, несколько неприлично.

Авельянеда напомнил скрипачу, что при его власти евреям приходилось несладко.

– Я не злопамятен, сеньор, – заверил Сегундо. – Кроме того, говорят, в последнее время вы несколько подобрели.

– Ну тогда валяй, – сказал Авельянеда, укладываясь в постель. – Только никаких мне еврейских штучек. Я этого не люблю.

– Можете быть спокойны, – страдальчески улыбаясь, Сегундо дотронулся до груди. – С некоторых пор я знаю толк в испанских ценностях.

С того дня скрипач, у которого не было якорей, но был вечно пустой желудок и такие же пустые карманы, отправился вместе с ним в круговое плаванье по стране. Деньги, однако, не были главной причиной, побудившей Сегундо сняться с насиженного места. Его поманила дорога, поманило шумное внимание толпы, каким Сегундо никогда не был избалован, и он последовал этому зову, как следует ему бесприютный актер, приставший к бродячей цирковой труппе. Авельянеда же, в свой черед, отнесся к появлению спутника со снисходительным безразличием, что при его характере, а равно и той враждебности, которую он питал к людям, впору было счесть почти за симпатию. Любого другого он, вероятно, и слушать бы не стал, но этот шут в шляпе был таким же изгоем, как и он сам, а это многое меняло. К тому же, двое шутов смотрелись бы куда выразительнее одного, и значит, Сегундо и вправду мог ему пригодиться. Отставной диктатор и нищий еврей-скрипач – более странной пары и представить было нельзя, но ведь именно к этому – пределу непредставимого – он, в сущности, и стремился.

Сегундо переезжал из города в город на перекладных, чаще всего – в битком набитых автобусах, приткнувшись со своей скрипкой где-нибудь на крыше, между тюками с товаром и клеткой с домашней птицей, а по прибытии спешил с вокзала на площадь, где неумолимый подъемный кран уже вынимал из фургона клетку с нахохлившимся внутри каудильо. Здесь, под сенью соборов и мэрий, башен и казематов, скрипач и диктатор проводили вместе весь день: Авельянеда жонглировал, вызывая бурное восхищение толпы, Сегундо играл, пожиная плоды этого восхищения, к которому отныне и он был по-своему причастен. Падали и снова стремились вверх юркие неутомимые мячи, падали звонкие сентимо в шляпу скрипача. Вечером пойманные мячи ложились под подушку, мелочь пересыпалась в карман, а скрипка возвращалась в футляр, на ложе из красного потертого бархата, чтобы утром вновь явиться на свет – для нового переезда, новой площади, новой толпы.