Вячеслав Ставецкий - Жизнь А.Г.

– Я не Пако, сеньор, – говорил новичок, с достоинством оправляя на себе униформу. – Я Висенте.

– Да? Что ж, хорошо, Висенте, – рассеянно отвечал Авельянеда, однако при случае ошибался снова. Состав охраны успел смениться по меньшей мере трижды, но память его упорно ходила истоптанными тропами. Привилегией возраста было безразличие к переменам, до полного их отрицания.

И всё же старость была скорее благодатью, чем наказанием. Лишь сейчас, одряхлев, он осознал главное: одиночество не только освобождает человека – оно и есть его кратчайший путь к спасению на земле. Всё былое несчастье Авельянеды происходило от потребности в чужой любви – потребности тем более порочной, что он жаждал любви миллионов. Теперь он мог бы начертать на своем пьедестале греческое слово Autos – “Сам”, – и в этом единственном слове, как в простейшей заповеди, отразилась бы вся его вера. Великий обман единства – с эпохой, нацией, человечеством – навсегда остался в прошлом.

Он открывал для себя новые радости. Случайно узнав, что закон позволяет ему брать книги в тюремных библиотеках, Авельянеда всюду пользовался этим правом: листал потрепанный каталог, заполнял формуляр и с первым же фургоном, доставлявшим ему обед, получал бумажный сверток с заказом. Чтение настолько захватывало его, что дни проносились сквозь клетку со скоростью курьерского поезда. Он умирал от жажды вместе с корпусом Роммеля в песках северной Африки и брал с Наполеоном Москву, врубался в перуанскую чащу с отрядом Диего де Альмагро и замерзал во льдах Антарктиды с экспедицией Роберта Скотта, спускался в гробницу Тутанхамона и добывал первый огонь под сталактитовым небом доисторической Альтамиры. Он рыдал над платоновским “Федоном”, глубоко опечаленный смертью Сократа, и заново открывал для себя Библию, лишь сейчас постигая разницу между той подслащенной, рафинированной версией христианства, которой его пичкали с детства, и простым, благородным учением, которое таила в себе эта великая книга. Стихи Кальдерона, афоризмы рыцаря из Ла-Манчи, нацарапанные гвоздем, покрывали его стол, как наскальные росписи – пещеру первобытного человека.

Подобно святому Франциску, он общался с бессловесными тварями, разве что вместо птиц и зверей это были, по преимуществу, залетавшие к нему в гости жучки и букашки. Как-то ночью, в Памплоне, клетку диктатора посетила бездомная кошка, привлеченная, вероятно, запахом рагу, которое тот, частенько приберегавший ужин на потом, одиноко поглощал у себя на постели. Она долго мурлыкала, терлась о его ноги, а когда угощение было наконец получено, прыгнула на койку и, нисколько не церемонясь, уснула под боком у жующего арестанта. Кошка прожила с ним до самого отъезда, отлучаясь лишь днем, во время сиесты, и кончила тем, что целую ночь, свернувшись клубком, проспала у диктатора на груди. С тех пор она приходила каждый раз, когда Авельянеда возвращался в Памплону. Он назвал ее Альба, “рассвет”, хотя полностью белой она не была: на мордочке и груди имелись черные пятна. Но имя себя оправдывало: с Альбой у него на душе и вправду становилось светлее. Он отдавал ей часть своих тюремных деликатесов, а она платила ему урчанием и теплом, валютой, ценившейся здесь, в клетке, весьма высоко. Альба была умная кошка. Днем, в часы выступлений, она никогда не мешала, не путалась под ногами, а спокойно лежала на подушке и наблюдала за полетом мячей. Когда наступало время отъезда, ее не приходилось подталкивать к выходу, напоминая о необходимости расставания: словно почуяв приближение “паккарда”, она уходила сама, не прощаясь и не оглядываясь, как и подобало истинной кошке. Однажды – это было на шестой год их знакомства, ставшего достоянием всей Памплоны, – Альба не пришла. Авельянеда прождал ее все три дня, но ни тогда, ни позднее она так и не появилась. Он тосковал по ней целый год, и эта новая маленькая утрата лишь укрепила его в убеждении: человек рождается на свет для чего угодно, но только не для привязанностей.

Ночью, укладываясь в постель, он сооружал из одеяла подобие шатра и прятался в нем от всего мира, омывающего клетку гулом проспектов и жарким мерцанием витрин. В нарочно оставленную прореху глядели звезды, которые хотя и несколько потускнели (сказывалось всё возрастающее год от года ночное свечение городов), ничуть не утратили для диктатора своей былой магической притягательности. Иногда, уставив в небо свернутый из газеты телескоп, он думал о том, что мечтал, быть может, вовсе не о завоевании мира, а чего-то большего, чего не объять и не назвать по имени, но слишком поторопился и увяз в земном. Так бедняк, желающий скопить на участок земли, незаметно входит во вкус и однажды просыпается не земледельцем, а ростовщиком. Ныне, в старости, он по-прежнему стремился к звездам, но уже совсем на другой лад. Так и не исполнив мечту при жизни, он надеялся сделать это в смерти, ибо хотя и не был религиозен, не мог допустить, что вся эта работа сердца, и мука, и любовь уходят в никуда. Для посмертного путешествия он выбирал Сириус – ведь это самая яркая из звезд, а на меньшее Аугусто Авельянеда, конечно, не был согласен. У него снова вырастет хвост, и он не спеша поплывет через звездный кисель туда, к этому свету, навстречу стихии, уготованной ему от рождения.

Однажды он случайно узнал о полете в космос русского с птичьей фамилией, а еще раньше – таинственное слово sputnik, вынесенное в заголовки всех испанских газет. Люди на площадях тыкали пальцем в ночное небо, громко спорили и смеялись, мальчишки бегали друг за другом, воздев над головой обернутые в сверкающий станиоль футбольные мячи, к которым были привязаны длинные проволочные антенны, и, хотя банк сорвали другие, Авельянеда, украдкой искавший во мгле подвижную серебряную пылинку, был вполне этим удовлетворен. Ведь, расходясь с человечеством здесь, на земле, там, в сферах более разреженных, он был по-прежнему связан с ними общей, надмирной жаждой.

За прошедшие годы всего несколько внешних событий, таких, как этот полет, глубоко врезались в его память. Среди них – тот далекий зимний день в Сантандере, когда столбик термометра опустился ниже нуля, и республиканский офицер привез ему и охране старые армейские одеяла. Падали белые хлопья, медленные, большие, величиной с детский кулак, и офицер, покуривая сигаретку, задумчиво смотрел, как они покрывают капот и крышу лобастого штабного “рено”. Авельянеда запомнил не снег – одеяла: они были такого же грязно-бурого цвета, как в его собственной армии. Они пахли складом, щелочью и казармой, и напомнили ему Пехотную академию в Толедо, напомнили с такой силой, что на долю секунды он перенесся в прошлое и вобрал в себя запах казенного стойла, в котором некогда обитал.