Вячеслав Ставецкий - Жизнь А.Г.

Много позже выяснилось, что поначалу гвардейцы и вправду отдавали расстрелянных на волю волнам. Но когда своенравное течение вздумало прибивать объеденные рыбой тела к берегам французского Сенегала, Флоренсио Чавес, ответственный за окончательное решение красного вопроса, распорядился отыскать на архипелаге подходящее место для погребения. Им и стали пещеры в северной части Рока де Унья.

Первым желанием властей было как следует наградить Модесто Гарсиа, а затем выслать его с домочадцами куда-нибудь подальше, на острове же объявить бессрочный карантин. Однако после того, как один из экспертов с Тенерифы втайне от своих коллег сделал в пещере несколько снимков, каковые немедленно всплыли в почтовых ящиках крупнейших европейских газет, огласки стало не избежать. Скрепя сердце, Мадрид послал на Рока де Унья два десятка рабочих и наспех созданную комиссию.

Ее глава, почтеннейший дон Антонио Феррер, произвел на месте нехитрые арифметические расчеты. При помощи обыкновенной рулетки он тщательно обмерил пещеру и разделил ее вместимость на объем, равный телу среднестатистического арестанта. Получилось примерно сорок пять тысяч – чиновник немного убавил, сделав скидку на свободный от трупов проход, оставленный экзекуторами для передвижения по склепу.

Уже несколько дней спустя эта цифра, подхваченная неведомыми ветрами, достигла материка. Несмотря на царящий в стране хаос, она ворвалась на испанские улицы, как ураган, как лихая мавританская конница, ошеломив даже тех, кто был склонен оправдывать грехи бывшего каудильо. Сорок пять тысяч – эта цифра звучала на каждом углу, в каждой очереди за продуктами, в каждом автобусе и трамвае. Вынесенная в заголовки, она господствовала над столиками кафе и креслом министра, над фабричным станком и прилавком сельского магазина. “Сорок пять тысяч”, – не отрывая уха от радио, отвечал меняла на вопрос, почем нынче доллар. “Вы слышали, ребята? Сорок пять!” – потрясая листом “Diario”, кричал синеголовый poli группе бастующих рабочих у завода. После трех дней неловкого молчания Кампо, опасаясь худшего, объявил в стране всенародный траур.

Тогда же, нарастая, как морская волна, эта цифра выплеснулась на страницы большинства мировых газет. Вместе с аккуратными – по сто черепов в каждой – пирамидами из костей на берегу Рока де Унья росли палатки журналистов. За каждым деревцем, за каждым валуном притаился бдительный объектив, на останки, подобно автоматным очередям, сыпались щелчки затворов.

– Ишь ты, фотографируют! – кипятился дон Валенсио Круж, потрясая чьей-то берцовой костью. – А я вот сварю из этих мерзавцев суп, да и съем их!

Но когда неделю спустя на остров прибыла комиссия Содружества Наций (облеченная высокими, хотя и несколько неясными полномочиями делегация из сорока с лишним поджарых пенсионеров), ее поразил вовсе не безумный идальго, не армия журналистов и даже не количество костей, покрывающих территорию размером с Ватикан. Накануне утром, перед самым прибытием делегатов на отвесной скале, называемой Чертовым Пальцем, появилась аршинная надпись: “Авельянеда, мы помним!”. Чуть ниже, над входом в пещеру, алела вписанная в черный круг грозная пятиконечная звезда. Члены комиссии, конечно, узнали в ней эмблему Красной Фаланги.

Статья о находке, случайно попавшаяся Авельянеде на глаза, привела его в крайнее возбуждение. Перечитав ее несколько раз, он ухватился за эту новость так, словно речь шла о чудесном спасении его репутации. Это был его шанс вернуться, пусть – палачом, пусть – пугалом миллионов, чудовищем, которое завтра же, осудив, публично поведут на расстрел, но – собой, черт возьми, собой! Он был готов взять на себя любую вину, мнимую или настоящую, лишь бы покинуть сцену тем, кем он когда-то на нее взошел.

– Это я! Я! – кричал он, размахивая, будто знаменем, вчерашней газетой. – Слышите, подлецы? Я убил ваших отцов!

Но его снова никто не слушал. Все куда-то спешили, на лицах прохожих был написан испуг.

Пока весть о Рока де Унья успела докатиться до его клетки, там, снаружи, успело стрястись кое-что поважнее.

В Испании началась гражданская война.

Восстание вспыхнуло на астурийских заводах, тех самых, которые правительство в начале весны, заслышав над головой посвистывающий меч катастрофы, было вынуждено передать в руки иностранных компаний. Отдавая заводы в обмен на кредит, Кампо не без иронии признавался, что совершил мировую сделку, ибо не только получил деньги, но и спихнул “эти авгиевы конюшни испанского коммунизма на геркулесовы плечи французов и англичан”.

– Пускай вычищают сами, – бросил Кампо совету министров и, как часто водится в таких случаях, просчитался.

Ядром восстания послужили десять тысяч рабочих, которых новое руководство “вычистило” из штата, заплатив им компенсацию не валютой, как обещалось, но обесценившейся продукцией Королевского монетного двора. “Вы ведь испанцы, верно? Зачем вам иностранные деньги?” – так ответил рабочим новый директор медеплавильного завода Филипп Сеймур, дальний родственник одного известного австрийского психиатра, и хищно затянулся своей неприлично длинной сигарой, давая понять, что аудиенция окончена. Эта затяжка и сыграла роль того зловещего огонька, который подслеповатый буржуа, по меткому выражению Карла Маркса, рано или поздно подносит к пороховому погребу революции.

Сорок восемь часов спустя рабочие, возглавленные Красной Фалангой, взяли заводы штурмом. Едва вступившие в должность директора – Филипп Сеймур, Дж. С.Сомерджи и Жан Бертье – были казнены на месте, их упитанные тела, нафаршированные билетами Генерального казначейства, подброшены в консульства соответствующих держав. Испания, еще вчера скорбевшая о мертвых фалангистах, снова заговорила о живых.

Кровавая клякса мятежа стремительно поползла вширь. Ночью в порту Хихона, взятого под контроль силами фалангистов, встал на якорь советский сухогруз “Вега”, направлявшийся из Калининграда в Анголу, где в эти дни разгоралась своя гражданская заварушка. По документам, на борту находилась партия пружинных матрасов, но именно в эту ночь у восставших, вооруженных в основном охотничьими ружьями и гранатами, появились винтовки и автоматы новейшего образца. К утру осмелевшие фалангисты уже занимали пригороды Овьедо.

– Это всё изжога, господа, – улыбался Кампо на экстренном кабинете. – Она лечится содой. Содой – понимаете, что я хочу сказать?

Однако армейские части, брошенные на подавление мятежа, неожиданно перешли на сторону фалангистов, причиной чему, вероятно, послужила оплошность военного министерства, давно не платившего офицерам жалованья. Еще через два дня восстание перекинулось на соседние Галисию и Кантабрию, где лепешки из картофельной шелухи, с недавних пор почитавшиеся за деликатес, шли уже по восемь тысяч за штуку. К концу недели барбудос почти без боя вошли в Виторию и Бильбао. После дружественного визита советских транспортных кораблей “Иосиф Сталин” и “Лаврентий Берия” (с грузом подушек и одеял соответственно) у повстанцев появились легкие танки и тяжелая артиллерия.