Яна Вагнер - Живые люди

Даже озеро в конце концов подчинилось нам – прирученное, нестрашное, смирное, оно щедро набивает наши сети жирной летней ряпушкой, маленькой серебряной рыбкой, которую можно есть целиком, с плавниками и головой, и подсовывает под прицел Мишкиного ружья непуганых и рассеянных, ошалевших от безлюдья уток. Он поджарый и длинный – выше меня почти на голову, мой маленький взрослый сын с выгоревшими длинными волосами, с чёрными плечами, молчаливый, неулыбчивый, спокойный. В одиночку он ворочает тяжёлые сети, рубит дрова и снимает кожу с толстых подстреленных птиц.

– Завтра новое место попробую, – говорит он за ужином, не поднимая глаз от тарелки, и в его голосе не бывает теперь вопросительных интонаций.

– Опять вёдра таскали без меня, – замечает он потом. – Говорил же: я сам, мне нетрудно.

И недовольно качает головой.

Вечерами, когда красный солнечный шар ныряет к черным верхушкам сосен на горизонте, мы переглядываемся – она и я, и уходим из дома, спускаемся к воде. Это наше время. Дети сонно возятся за закрытой дверью, за отвернутыми от озера окнами, и никто не видит, как мы скидываем одежду и перешагиваем жалобно скрученные вывернутые джинсы, сброшенные в траву майки. Остывающая земля холодит босые ноги, предзакатная свежесть покалывает кожу, но вода тёплая – мутная, полная солнца питательная среда. Мы заходим в неё, беззвучно охая, захлёбываясь, приседая на корточки и зачёрпывая горстями, смывая сухой долгий летний день со своих локтей и коленей, а потом отталкиваемся от жирного заиленного дна и плывём – без цели, просто вперёд, навстречу оранжевым тускнеющим лучам. Почти сразу я отстаю, не стараясь нагнать её; это глупо, но любое прикосновение бурой подводной травы, любая неосторожная рыба пугают меня, и я всякий раз инстинктивно поджимаю ноги, боясь случайно коснуться жёсткой холодной крыши лежащего где-то внизу пикапа. Я разворачиваюсь и гребу назад, торопясь вернуться туда, где смогу снова достать до дна, а вернувшись на мелководье, погружаю щиколотки в горячий прибрежный осадок и только потом смотрю ей вслед, определяя расстояние, которое отделяет меня от её головы, темнеющей на маслянисто блестящей глади; загадывая минуты, потому что даже теперь каждой из нас необходим этот маленький кусок одиночества.

Она выходит из воды на добрых четверть часа позже меня, и пока она отжимает волосы, пока стряхивает ладонями серебристые тяжёлые капли, я сижу на траве и смотрю на неё. Ещё ничего не заметно. По-прежнему плоский бледный живот, обтянутый прозрачной обсыпанной веснушками кожей, и впалая запятая пупка. По-настоящему очевидным всё станет не раньше осени, в сентябре или позже, и только тогда нам придётся сказать Мишке; мы обе страшимся этого дня и не торопим его. Но я знаю. Женщина, хотя бы однажды носившая ребёнка, способна почуять ничтожные намёки, крошечные приметы – невольно вскидывающиеся к животу ладони, обречённую плавность движений; ей стоило дважды всего побледнеть от запаха сырой рыбы, отшатнуться от птичьих пылающих потрохов, и даже если бы я ни разу не застала её стоящей на коленях, выплёвывающей за деревом вспененный взбаламученный завтрак, я догадалась бы. Я – догадалась бы всё равно.

Она не прячется от меня. Ей слишком страшно знать об этом одной. Отсчитывать дни. Ей нужен союзник, сообщник – любой, даже такой предвзятый, как я; нас слишком мало теперь, чтобы она могла позволить себе разборчивость. Она поделилась бы с Серёжей и только с ним, повесив на него унылую обязанность готовить нас и объяснять, оправдываться, протягивать цепочки между иллюзией и реальностью; и он бы смог. Эта непростая задача обошлась бы ему дешевле, чем нам, остальным. Он мог бы вспомнить удушливый месяц, проведённый мной на зарастающем мшистой плесенью папином камне, и моё несвоевременное, ничем в его глазах неоправданное безумие; свою усталость, нашу общую изнуряющую зависимость от него. Вот только Серёжи нет. Его нет. Уже целый месяц и неделю, если довериться моему неточному календарю, мы на острове одни.

Он ушел давно, спустя неделю после первой грозы; налегке, с туго свернутым спальным мешком под мышкой, небольшим запасом безликих консервных банок на дне рюкзака и осиротевшим папиным карабином, отмахнувшись от наших запретов и уговоров. В этот раз обе дали ему настоящий бой, и не стесняясь, позволили себе и крик, и слёзы; мы были готовы висеть у него на ботинках, лишь бы он передумал – но он всё равно ушёл. Виноват во всём был чёртов сгоревший аккумулятор, забытый нами в заражённом доме. Крошечный обидный фрагмент в нехитром пазле нашего спасения; единственный, которого не доставало теперь, когда обнаружилось топливо, всю зиму проспавшее в бочках на том берегу.

– Подумайте только, – говорил он раздражённо, пока мы ещё могли разговаривать без крика. – Ведь мы могли бы уехать хоть завтра! Просто сесть в машину и уехать отсюда в любую сторону, да хоть в Финляндию. Прошли бы, не знаю, какой-нибудь карантин, узнали бы – что там, дома?.. Ну как вы не поймете, а вдруг там всё кончилось, всё как-то наладилось уже, а мы здесь. Вы разве не хотите домой?

О, мы хотели домой. Очень хотели, но этот его горячечный, нетерпеливый энтузиазм был слишком похож на обречённую Лёнину браваду. Серёжа тряс перед нами картой:

– Вот они, Гимолы. Ну посмотрите сами, не больше тридцати километров, это пара дней, ну ладно – три, три дня туда и три – обратно. Целый посёлок, школа, магазин. Достаточно одной какой-нибудь ржавой «копейки» – не может быть, чтобы там вообще не осталось машин. Нужно будет просто раскрутить аккумулятор, это легко, возьму с собой дизеля литров десять – мне хватит, мне только завести бы и зарядить на ходу – и всё, как два пальца. Я возьму респиратор, я никуда не полезу, ну не в машинах же они там лежат, ёлки, с каких пор вы сделались такими паникёршами?

– Вот с этих, – зашипела Ира, швыряя карту на пол, подтаскивая его за рукав к окну, за которым чернела подёрнувшаяся зеленью, проросшая сорняками уродливая груда обломков. – Вот с этих пор, идиот.

– Ты не можешь опять нас оставить, – сказала я ему в спину, в упрямо вздёрнутые плечи. – Не можешь ещё раз – нас – оставить. А если кто-нибудь придёт, если снова кто-нибудь… а мы здесь одни. Не вздумай, не вздумай даже, я не пущу тебя, я просто тебя не пущу.

– Я всё исправлю, – сказал он нам прежде, чем сесть в лодку. – Всё будет хорошо. Дайте мне неделю. Одну неделю, и мы уедем, нам нельзя здесь, вы сами знаете, нам больше здесь нельзя.

И хмурый Мишка отвёз его на берег и вернулся на лодке один.

Тридцать восемь одинаковых дней спустя вопросы «когда?» и «почему?» успели побледнеть, выцвести и почти перестали нас мучить; по крайней мере, на них мы знаем ответ. Их место мгновенно заняли другие, и безусловными фаворитами среди них по-прежнему остаются «где?» и «как именно?» Стоило нам осмелиться заговорить о них, мы тут же поняли, как много доступных и разнообразных способов умереть готова предложить тайга самонадеянному одиночке. Болото или сломанная нога. Медведица с парой детёнышей, стая облезлых волков, гадюка, заползшая в спальный мешок. Разбившийся компас. И вирус, дремавший на том конце маршрута, вполне мог оказаться ни при чём, поскольку любая из этих случайностей, которые мы сумели предположить, точно так же, как и любая из тех, что даже не пришли нам в голову, способна была остановить Серёжу ещё по дороге в Гимолы. Он мог до них не дойти. Пожалуй, у нас остались и другие вопросы – из тех, что не принято задавать вслух. К примеру, что именно он имел в виду, когда сказал, стоя в лодке: «я всё исправлю»? Мне правда хотелось бы это знать, хотя чем больше проходит времени, тем меньше у меня шансов догадаться.