Тамара Булевич - Тайга заповедная (сборник)

– Мамочка! Мы папку в самолёте рисуем. На войне он. Врагов наших… тыр-тыр-тыр… из пулемёта бьёт.

Маша от неожиданно прозвучавшей, но давно мучившей её темы, растерялась.

– Вот оно что… на войне, значит…

И опять весь вечер сосредоточенно обшивала малых и взрослых селян.

– Тебе с малолетства не привыкать работать-то. Но ты, Маша, и об малом не забывай. Вишь, глазёнки с мамки не сводит. Только и зыркает. Поласкайся с ним. Завтра, чай, Вовкин день рождения. Устрой парнишке праздник, сама передохни малость. По селу прогуляйтесь. К Таисии Тимофеевне не позабудьте заглянуть да к Прохору. Люба ты им. И дитя твоё в радость людям пришлось. Не раз слышала: «Наш Вовка! Наш Вовка!» Вот и покажи, как он подрос, бутуз краснощекий.

Прасковья Никитична сильно привязалась к мальчонке и опять принялась нацеловывать любимого крестника, «ненаглядного кукушонка», которого давно прописала в своём пожизненном одиночестве дорогим и бесконечно любимым человечком.

Поутру Маша нарядила сына, сама приоделась, причесалась. Красавица. Но глаза оставались грустными-грустными. Оба нарядные, пригожие вскоре уж здоровались с селянами на подворьях.

Тётя Тая подарила имениннику голубой самолёт с красными звездами на крыльях.

– Кем станешь, когда в школе выучишься? – спросила она у любимца, гладя белобрысые завитушки.

– Лётчиком. Всех вас над тайгой прокачу.

Маша заметно заволновалась: «Только бы про «доблестного» папашу чего не нафантазировал!»

Но сын уже бойко читал Самгиной детский стих: «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу…»

Обрадовались их приходу и крёстный Прохор с Нюсей. За стол усадили, накормили пирогами. Вовке к чаю подали припасённые три шоколадные конфеты «Мишка на Севере».

Вернулись Кукушкины домой к ужину. Да не одни. С Прохором, который сзади на тележке вёз в их дом непонятный груз. Вовка светился от счастья, хвастаясь бабуле самолётом и конфетами.

Прохор тем временем начал собирать смастерённую для Вовки из морёной листвянки широкую кровать. Снизу кровати приладил плетёную решётку в резной рамке. Для игрушек. В угол поставил небольшой комод для одежды. Но очень уж обрадовался крестник аккуратно сбитому из строганных досок ящику с крышкой. Чего там только не было! И маленький молоточек, и брезентовая сумка с гвоздями, и старая пилка с ручкой. Да премного других, крайне нужных смекалистому мальчугану «взрослых игрушек».

– Хватит, сынок, с бабулей на печи нежится, – наставлял крёстный отец Прохор. – Один спи. Мужик уж какой, ёлы-палы! Четыре года! Это тебе не баран чихнул. Жениться, правда, ещё рановато, но давно пора собственным хозяйством обзаводиться. К ящику-то особливо баб своих не допущай. Больно ценные в нём для мужицкой жизни штуки хранятся. Вмиг растащат. Опосля – ищи-свищи. А тебе, ёлы-палы, надо за домом смотреть. Где чего приколотить, либо спилить понадобится. Так действуй, сынок, не зевай.

Малыш вытянулся перед Прохором в струнку и преданно смотрел на своего понятливого и щедрого крёстного.

– Смело прибегай ко мне, Вовка, коль, чем помочь потребуется. Большой уж. Мало ли забот у взрослого ребёнка… Смастерить, к примеру, табуретки надумаешь, либо скамеечку матери под корову садиться. Две головы, оно завсегда лучше.

Давно Прасковья Никитична приметила, что Маша не притрагивается к сыну с ласками да поцелуями. Не моет его. Всё бабуля за неё восполняет, ежедневно купая и беспрестанно тиская крестника в объятьях. Вот и сейчас не удержалась. Но тот привычно стёр рукавом с пухлых щёк её поцелуи.

– Ну, что ты, бабуля! Слышала ведь от крёстного: я – большой. Стыдно мне с бабами чмокаться.

– Дак, это… я за себя и за мамку. Она-то не жалует нежностями, разве только словами. Сто раз ей говорено: мальчонке ласки нужны, а она всё отмалчивается, знай, жмёт педаль швейке. Понежить ребёнка недосуг. Сидит белым-белёхонька, словно с креста снятая, за спину от усталости хватается да губы кусает.

Через неделю Мария совсем разболелась.

– Надо ли тебе, дочка, дённо-нощно хлестаться с шитьём-то! Всех заработков не загребёшь. Об малом подумай, понянькайся с ним. А то вовсе сына не касаешься. Хотя, вижу, души в нём не чаешь. Скоро он от наших женских приставушек сам отворотится. На то парнишка. Захочешь помиловаться, да не дастся.

Мария после её упрёков в голос разревелась.

– Что ты, дочка, Господь с тобой! Хотела на добро, любя, наставить, а ты вона… из-за ничего растрогалась.

– Нет, тётя Проня. О другом плачу. Давно надо повиниться перед тобой, душу излить. Не чужая мне.

Прасковья Никитична подошла к ней и, прижавшись к худенькому Машенькиному телу, дотронулась губами до пылающего лба.

– Нет-нет!.. – и отстранилась испуганно. – Не прикасайся! Я грязная…

– Чего удумала-то, красавица? За четыре года, чай, родной дочкой стала. Какая ещё… «грязная»?! Опомнись. Девичий грех твой давно селом прощён. Я и вовсе не судья.

– Умираю я, тётя Проня… умираю.

– Не дури, дева! В твои-то годы?! Ну, уж нет! Чахотка? Или по-женски? Давай посмотрю. Скольким бабам помогла да по сей день помогаю, будь они во веки веков здоровы. И тебя выхожу. Пойдём, милая, в мой дом. На кресле с лупой гляну.

– Поздно, тётя Проня, поздно. И рук твоих святых марать не хочу. Нутро из меня истекло уж. Заразная я. Недолго терпеть осталось.

Рыдая, она упала перед ней на колени:

– Вовочку, моего сынка ненаглядного, не бросай. При тебе он, как при родной матери. В сиротский дом не отдавай, заклинаю и Христом Богом прошу. Коль объявится… тот… по случайности, ему – ни за что!

Вовка насторожился и подошёл к матери.

– А ты, сынок, во всём слушайся крёстную маму, помогай по дому. Живите здесь, в нашем. Долго и дружно. С твоей помощью, тётя Проня, в стенах родных вырастит мой сынок честным да добрым.

– Маша, детка, чего говоришь-то?! Обязательно поправишься. Из любой беды вызволю, лишь сама того захоти… выжить-то. Сын ведь у тебя совсем малой, – теперь запричитала и Прасковья.

Маша подошла к материному комоду, выдвинула ящики:

– Тётя Проня, они полны Вовочкиной одежды на разные годы. Кое-что и в старших классах пригодится. А в льняном мешочке… на дне – деньги. От деда Вовы с бабой Клавой, от меня… Не бедствуйте, – и в изнеможении упала на кровать.

Прасковья Никитична онемела от свалившегося на её седую голову горя. Сидела под божничкой, потерянная, пунцовая и тёрла зарёванные глаза.

Немного успокоившись, Маша начала исповедоваться о своей жизни у Трахова, бандитского главаря.

– Три месяца держал на третьем этаже загородного коттеджа. Под запорами. Связку ключей после своих ночёвок охранникам отдавал, чтобы еду в комнату носили и в туалет водили. Говорил, «шибко клёвая, красивая, чтоб в лесу дремучем вольной оставаться». Им злодей тоже не доверял. А когда узнал, что ношу его ребёнка, озверел от ярости и в тот же день бандитам, псам бешеным, бросил на растерзание. Кто-то из них и опаскудил меня…