Виталий Орехов - Лето столетия

Товаром был Лёша. Его фамилия и отчество перестали что-то значить довольно давно и довольно естественно. Как уже было сказано, Лёша был алкоголиком. Не по диплому, но по жизни и призванию. До того как встретить свою первую и последнюю любовь – Ольгу Дмитриевну, – с настоящим и искренним чувством Лёша делал только одно дело на Земле – пил. Лёша пил каждый раз так, как боги вкушали амброзию, причём уровень прикрытости его далеко не аполлоновского тела зачастую был таким же.

Очевидно, что Лёша был холостяком. Но его это никогда не беспокоило. Его бы не беспокоило это ещё столько же лет, если бы не Ольга Дмитриевна. История их знакомства – это просьба поискать залежавшийся пятачок в рюмочной, куда Ольга Дмитриевна пришла пропустить стаканчик через сорок суток после похорон второго мужа. История пошлая, некрасивая и, в общем, весьма похабная, так что мы не будем её тут приводить. Скажем только, что наутро стыдно было обоим. Хотя Лёше чуть поменьше, конечно. Конечно, он же мужчина. Во всяком случае, он таковым сейчас себя считал.

Ольга Дмитриевна подошла к делу перевоспитания своего будущего (третьего) супруга со всей присущим ей педагогическим талантом. Не он, а она водила его в театры и на выставки. Не он, а она показала ему самые дорогие рестораны Москвы, куда заслуженный учитель Москвы мог попасть. И, как бывает почти у всех, не он, а она одевала его. Не в буквальном смысле, конечно, а концептуально. Но всё это мишура по сравнению с главным врагом Ольги Дмитриевны – давним другом Лёши, зелёным змием. Даже когда они встречались, Лёшины жалкие попытки скрыть запах перегара терпели фиаско всегда или почти всегда.

Ольга Дмитриевна, пусть не самая нежная женщина, но всё же женщина, научилась отличать запах перегара от портвейна, от куда более резкого перегара с сивушной беленькой. Но и в гневе своём она была непримирима. Она цепко держала Лёшу «на крючке», хотя и нервов ему потрепала немало. Друзья (собутыльники в основном) Лёши не однажды спрашивали, что с ним стало. Что он нашёл в этой «бабе»? А Лёша бы сам не смог ответить. Театры он не очень любил. Выставки не любил откровенно. Но дело же не в этом, правильно? В общем, друзья решили, что Лёша пропал, а Ольга Дмитриевна была в полушаге от победы. Но, как часто в жизни и бывает, в полушаге она от неё и зависла. И, устав ждать, женила Лёшу на себе.

Но эти полшага постоянно давали о себе знать. То Лёша «задержится» на работе, а то и вовсе заночует на производстве. То… как сейчас. Ольга Дмитриевна не могла надолго оставить Лёшу одного, это было чревато. Но ещё вчера, с утра, он клялся супруге, что не будет пить. И, как бывало не раз и не раз ещё будет, он оказался не прав. Тяжёлое прошлое алкоголика так и осталось его вечной тенью. Ольга Дмитриевна не была готова мириться.

– Лёшка! Мать твою, сын, алкаш!

Совсем не педагогические термины звучали из уст заслуженного педагога. Из уст мужа заслуженного педагога звучало только грубое воркование после многочасового возлияния.

Неизвестно, каким образом, но Ольге Дмитриевне удалось поднять своего мужа на ноги.

– Оленька, – промямлил Лёша и виновато всхлипнул.

Взор Ольги Дмитриевны был непреклонен.

– Почему ты пил? Я могу тебе доверять? – Голос опытной учительницы тоже был суров.

– Да. Да, – ответил Лёша непонимающе на оба вопроса. Он был виноват, и знал это.

– Что да-да, Лёша?

– Да, – повторил Лёша, возможно, единственное слово, которое могло быть им осмыслено. Если бы его спросили, готов ли он навсегда переехать к индейцам Амазонки, Лёша, возможно, ответил бы так же.

Ольга Дмитриевна уже обратила внимание, что вещи не разобраны, а Лёша спал в ботинках. Не нужно было быть прокурором СССР, чтобы понять, что Лёша пить стал сразу, не успев войти в дом, едва сбросив вещи. И пил Лёша, конечно, не один. Хвостырин предусмотрительно, чуть проводив супругов Ниточкиных, ретировался и старался не попадаться Ольге Дмитриевне на глаза. И был прав, потому что нет ничего злее в этом мире, чем злая, в третий раз замужняя учительница, замужняя в этот раз за пьющим мужем. Хвостырин мог одним испугом и не отделаться.

Ольга Дмитриевна ругала мужа минут сорок точно. И ругала громко и зло. Так, что даже показавшиеся в окне добрые и хитрые глазки Марьи Иосифовны моментально смекнули, что время для рекламы молока её коровы не самое удачное. Однако солдатик оказался прав, новые покупатели прибыли. А значит, будут ещё. Осознав сей факт, Марья Иосифовна быстро исчезла, не будучи замеченной.

А Ольга Дмитриевна всё ругала мужа и ругала, и не могла насытиться своим гневом. Лёша принимал кару виновато и почти достойно. Почти – потому что, хотя внешне он и выглядел храбрящимся преступником перед плахой, не понимал он практически ничего.

Наконец, искостерив супруга, Ольга Дмитриевна методично и последовательно перешла к практической стороне вопроса. День клонился к вечеру, а вещи были не разобраны, причём ещё со вчерашнего дня. Сейчас муж был ей противен, поэтому к тому, чтобы переодеть Лёшу в домашнее из походного, она даже не приступила, ибо трогать его не хотела. К чести Ольги Дмитриевны стоит сказать, что, ропща на мужа, она никогда не роптала на свою судьбу и себя. Она до последнего верила, что сможет добиться изменения поведения своего супруга. Она читала «Перековку» и верила в могучую силу дидактики. Но у неё была типичная женская слабость, несмотря на всю силу её характера – абсолютно ложная в своей сути, – что она изменит мужчину. Но если мужчина меняться не хочет (а сложно было найти мужчину, который не хочет меняться более, чем алкоголик-хроник, хотя и утверждает вечно обратное), то внешним воздействием его не сломить. Оставшиеся полшага и были следствием несломленности Лёши.

Когда Ольга Дмитриевна умолкла и приступила к раскладыванию вещей, Лёша всё так же продолжал стоять и смотреть добрыми, но ничего не смыслящими, виноватыми глазами на свою супругу. И если бы случилось чудо и в его голове родилась мысль, вопрос, что же он всё-таки нашёл в своей жене, он бы не смог на него ответить, даже будь самым большим гением и трезвенником Страны Советов.

Проходя мимо домика супругов, Семёнов приложил все усилия, чтобы не слышать, о чём в нём говорят, хотя и понял всё с первой секунды. Дальше за их дачей был домик аппаратчика из Наркомфина, одинокого и скучного, как многие мужчины-финансисты. Николая Чабрецова ждали со дня на день, но от него не ждали ничего нового, ничего экстраординарного. Но Лев Иванович всё равно вызвонил за две недели своего соседа по дачному посёлку, чтобы быть уверенным, что и он тоже подъедет.

Семёнов шёл дальше, чувствуя начинающиеся чуть ещё зябкие, но уже такие летние сумерки. Вечером ждали ещё одного поезда, но ни Лев Иванович, ни Хвостырин не знали, прибудет ли кто-нибудь с ним или нет. Только Марья Иосифовна зорко смотрела, заняв диспозицию за станционной насыпью. Как снайпер с мосинкой, она заняла удобное положение (села на свежий пенёк) и, почти незаметная, лишь отмахиваясь от мошкары, выглядывала, сойдёт ли кто-нибудь на станции.