Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)

Он как раз и заинтересовал Вадю. Вадя терпел две недели – и не выдержал. Подсев на корточки на пути проходящего мимо Зоркого Глаза (так звали этого человека), Вадя уважительно нахмурился:

– Слышь, браток, я тут давеча всю дорогу дивился: а что это у тебя во лбу горит?

Зоркий Глаз покорно присел к Ваде, сложил ноги «лотосом», ткнул пальцем себе в лоб и прохрипел:

– Это – буква стихий. Символ Инь-и-Ян.

Вадя пошире раскрыл глаза. Зоркий Глаз замер и четко прибавил:

– Сложная штука!

– А ты расскажи, не таись, – кивнул ему Вадя и приложил к уху ладонь.

– Короче. В каждой точке Вселенной есть Инь и Ян. Белое и Черное. И вот они сношаются. Вот таким образом. – Зоркий Глаз изобразил локтями волнообразные движения и кивнул: – И так в каждой точке пространства бытия. Тут. Там. Здесь. Вот здесь. В космосе. Везде. Белое – Инь осеменяет Черное – Ян. И наоборот. Счастье зависит от того, с какой частотой они это делают.

Вадя отвел палец Зоркого Глаза, чтобы тот не мешал ему рассматривать иероглиф.

– Так значит, прямо так и сношаются? – спросил недоверчиво Вадя, пытаясь понять, какой глаз у собеседника главный.

– Да. Но жизнь, счастье зависит от частоты. Как быстро они это делают. – Зоркий Глаз перевел взгляд на музыканта, выпавшего в коридор с гитарой в руках.

– Друг, скажи, я слушаю, – вежливо напрягся Вадя.

– Частота должна быть такая: единица, деленная на «аш с чертой», на постоянную Планка, – понизил голос Зоркий Глаз, вывел рукой плавный зигзаг и перечеркнул его ребром ладони. – Это очень большая частота. – Он важно поднял палец.

Вадя сокрушенно провел ладонью по волосам и сказал нараспев:

– Понял, братишка. Ну, бывай. Будь осторожней, брат. Будь.

Вадя хлопнул себя по колену, встал.

К Зоркому Глазу молча подсел гитарист и принялся страдальчески надрываться пальцами по грифу, клоня голову и кивая в сторону комнаты, где стояли колонки, подвывающие его дребезжащим пассажам.

Когда Надя долго оставалась одна, лицо ее постепенно становилось глуповатым – взгляд останавливался, и если ей с усилием что-то вспоминалось, то лицо бледнело, приобретая ошеломленное выражение, или краснело, и выражение становилось тягостным, как у человека, который сдерживает сильную боль. Оставаясь одна, Надя старалась скорее заснуть. В одиночестве она претерпевала какую-то бедственную трудность, которая состояла в неизъяснимом беспокойстве, слишком неподатливом для внутреннего овладения. А если заснуть не получалось, старалась читать. Читала по складам всё, что попадало под руку, – этикетки, квитанции. Читала яростно, пыхая, шевеля губами, едва успевая переводить дух, читала даже газету. Широко открывала глаза, смаргивала, поводя головой, на время устремляла взгляд в сторону, сверяла слова с пониманием…

С художниками они дожили до осени, а с наступлением холодов нашли теплый чердак на Пресне. Низенький, засыпанный мелким гравием, – в нем приходилось ползать на четвереньках между отопительных труб, обернутых стекловатой, среди снующих, утробно гудящих, хлопающих голубей, которые в неудобной тесноте, хлестко трепеща, подворачивались то под руку, то под локоть, живот или колено. На чердаке хранилась позабытая рухлядь – деревянные пароходики, юла, счеты, этажерка с пачками журналов, связанных бечевой, и разбухшими от сырости альбомами репродукций. Зато было тепло, и через оконце Надя весь день могла смотреть на реку, на дома Трехгорки, на многоярусные дворы, с помощью подпорных стенок поднимавшиеся на кручу. Для этого газетой натерла стекло до свинцовой прозрачности.

Дворы и парк у здания Верховного Совета – большого белого дома – были полны рассеянного, дремлющего солнца, желтых листьев и горьковатой дымки. Голуби гулили, дудели, наскакивали друг на дружку, хлопотали, спали, подсунув под крыло голову. За мостом в мглистом свете утра раскрывалась излучиной река, серебрилась и вспыхивала там и тут острыми углами, которые, проникая ввысь, насыщали блеском воздух. Липы вдоль набережной, под пирамидальной высоткой, трепетали, ссыпали пестрые шлейфы листьев на вдруг подернувшуюся рябью реку.

Из альбомов с репродукциями Надя выбрала Матисса. Она перелистала его наугад и натолкнулась на «Открытое окно». Днями напролет она неотрывно смотрела на эту картину. Вид из окна на море и парусники, изображенный художником, она открывала как икону. Альбом в ее представлении был свят, как храм.

В начале октября что-то случилось, танки подъехали к Белому дому, забегали люди с автоматами, на набережной выстроились в ряд машины «скорой помощи», толпа высыпала к мосту.

Вадя тогда всю ночь и утро провел на Казанском вокзале – и теперь возвращался к Наде. Самое неходовое время он проторчал у камеры хранения, поджидая клиентов, вооруженный ручной тележкой. Он арендовал ее на подработок у носильщика Скорыча, знакомца. Таджикская мафия, по словам Скорыча, постепенно захватывала носильное ремесло на Трех вокзалах. Они не тыркались гуртом, грызясь, как кутята в молочную сучку, как наше дурачье, а наседали на пассажира складно, полукругом, хватали вещи, не давая опомниться. И, одолев, выделяли из своих рядов одного, очерёдного. Вознаграждение он не присваивал, а нес, как все, в общий котел. Выручка распределялась и на зарплату, и в кассу взаимопомощи. Тем юнцам-носильщикам, которым родители денег не доверяли, выделялась только мелочь на цацки. Старший дядька сам выдавал зарплату сына отцу или матери, раз в неделю. Так рассказывал Скорыч, и Вадя теперь шел с вокзала, обуреваемый неясной возбужденностью, досадой и вместе с тем роковой уверенностью в неизбывности той бестолковой безнадеги, с какой русская нация упивается наплевательским отношением к жизни.

Скорыч, по обыкновению, еще много рассуждал сегодня ночью. Это был старый, сухой как щепка человек с веселым прищуром в глазах. Пальцы его рук все были в перстнях татуировок. Под прилавком его приемного оконца стояла спиральная плитка, на которой он варил себе чифирь и поджаривал ломти черного хлеба, превращая их в угли. Откусывал, хрустел, кривясь беззубым впалым ртом, – и с хлюпом запивал чифирем. Скорыч любил рассуждать с отрывистой декларативностью:

– Я вот Зойке-то и говорю: я тебе что – еврей, всё домой тащить?! А? Молчишь, курва?! Вот то-то и оно… Молчи тогда.

Или:

– Нет, паря, русский человек что? Да ничего. Муха! Русский человек на голодный желудок работать не может. Это раз. А на сытый – не хочет. Это два. А ты говоришь: страна… Ничего ты не кумекаешь. – Скорыч постучал сухарем по прилавку, оббивая обугленную корку. – Ты – тютя еще. Тю-тя.

…Танки стреляли, окна Дома дымились, повсюду виднелись оранжевые цистерны поливальных машин, выставленных в качестве заграждения.