Маргарита Хемлин - Искальщик

Я говорил что-то не фактическое, а успокоительное, чтоб поддержать отношения. Марик молчал. Кряхтел и подвывал. Я решил, что для пробуждения моей жалости. И еще сильней опирался на его плечо. Дружба есть дружба. Я его домой веду, в тепло. Так и он пускай поднатужится.

Когда пришли на Святомиколаевскую, первым делом постаскивал на стол все лучшее. И наливку поставил в графинчике, и рюмочки.

Марик смотрел кругом себя невидящими глазами, таращился. Казалось, зрение утратилось от удивления.

Я еще только раскладывал вилки-ложки, а он уже жрал, даже кожух не снял. Рвал кусками колбасу, паляницу мучил грязными своими руками – корочку, корочку, главное, обгрызал…

Говорю:

– Вот, Марик, я так и живу каждый день.

Он тряс головой, вроде жеребенок. Жрал и головой тряс, жрал и тряс. И жрал не только ртом, а всей своей головой.

Я к еде показательно не притрагивался. Только наливочку тянул. Рюмку за рюмкой. Не сообразил, что для наливочки сначала надо немножко покушать. Если б я был привычный, а я ж был непривычный. И сильно хотелось Марику показать форс.

Хмель вдарил мне под дых. Я сказал:

– Ты, Марик, какой-то маленький остался. Не вырос.

Марик на минутку остановился, кивнул по-человечески, не по-конскому, растолкал кое-как языком куски по рту, по щекам и говорит:

– Ага. Маленькому ж больше подают. И спрятаться маленькому скорей. Мне ж лучше – маленькому. Я расти не буду. Мне и не надо.

Я пристально посмотрел на Марика, на его руки, на его лицо, на всю его голову с кудлатыми волосами. Ему как было при нашем расставании, ну, может, трошки больше.

Подвинул рюмку:

– Выпей! Сладкая! И кожух снимай. А то замажешь от жадности своей…

Марик выпил одну, другую. Расстегнул кожух. Застегнул.

– Холодно тут. Как на улице.

Только тогда я и сам почувствовал – холодрыга. Печку ж не топил с ночи.

Пока я возился с дровами, ставил самовар, Марик кунял за столом. Как-то свернулся на стуле – ни ног, ни рук, ни головы не видно отдельно – и дрых с прихрапом в кожушиной шкуре. Собака и собака. Ой.

Я внутри себя сказал спасибо Богу или чему-то там.

На пьяном языке у меня крутилось предложение хорошей жизни для Марика. Чтоб оставался при мне.

Но хмель трошки заветрился, и я пришел в ужас: а я кто есть такой? Вроде Марика. Не сегодня завтра припхаются и выгонят меня из дома. Кто припхается? Кто?

Дальше мысли шли быстро и четко.

Не для того бесчувственного Переца утянули, чтоб он потом являлся с боевитым видом туда, откуда его забрали. Не для того меня опаивали, как ненужного свидетеля и возможного вредителя в деле покражи Шкловского с его места почти что умирания от тяжелого переживания. Это – одно. Потом. Другое – если Дора правду варнякала и знает настоящего Марика на лицо, то настоящий Марик мне как раз в самую точку нужен. И уже не он при мне, а я при нем. Или, допустим, Переца пустили в расход. У меня ни бумажек, ни метрики, одно мое честное слово, что я сын. А Дора Марика перед любым революционным судом заявит как настоящего и подлинного сына Шкловского. Я уже немножко жиром оброс, отмылся. Буржуйско-нэпманского вида стал. А Марик – вот он, революционный продукт. Так и все равно… Получается и так, и сяк – ну, уплотнят нас, конечно, но угол же оставят для жизни.

Рассуждения казались мне крепкими. Но наткнулись на заявление Шкловского, что дом – чужой, не его. А если не его, то поджопниками будем мы лететь что с Мариком, что без Марика. И он, Марик, дурной и малой, мне в таком положении не нужен.

Значит что? Значит то, что надо искать Шкловского и предъявлять Марика папе. Чтоб папа занимался сыном, а не дурковал с бабами и занимался прочей враждебной деятельностью. А там я уже около Марика как верный спаситель и друг приживусь. А то сегодня Шкловский из Розочки своей тайну делает, а завтра не делает. Завтра ему, может, и на самого Ракла с всей Чекой будет плевать. А жить же надо. Очень надо.

Про револьвер, обнаруженный на Пятницкой, я пока думать себе не давал. Не то чтобы поверил Перецу, что оружие не его и не Розкино, но всему свой час. Оружие еще заиграет, ой как еще заиграет…

И я порешил: найти Шкловского, предъявить ему Марика. Если он на родного сына наплюет, с новой силой предъявить себя – с оружием и Розкой. Если Шкловский поприветствует Марика – остаться при них обоих. И даже лучше именно при них обоих, а не якобы сыном. Если Шкловский что-нибудь и вправду контрреволюционное наделал и замыслил – моя хата с краю.

Ну а если Перец мертвый – пускай тогда ему хорошо лежится. Тогда уже как-нибудь.

Растолкал Марика.

В ответ:

– Щас пойду… Щас… Токо еще хвилинку посплю…

– Марик, просыпайся! Я тебе что скажу!.. Твой батько тебя ищет. То есть искал-искал, а сам вдруг пропал. Надо его найти. Ты будешь при батьке. Он у тебя богатый, толстый. Видишь, как жрет… – Для наглядности показал на стол. – А я тебя первый нашел. Я ж тебя первый узнал и позвал. Ты ж убежать хотел, а я позвал. Я тебя, получается, спас. Ты спи, спи зараз. Только кожух скинь. Ты на кровать лягай, под одеяло, спи себе спокойненько, покушай опять, если захочешь. До ветру тебе надо? Ты пойди, я провожу, а то ж я уйду, хату на замок закрою…

Марик вытянул руки в две стороны, встал, я стянул кожух, вместе с кожухом стянулась дырявая душегрейка, замусоленная, твердая на ощупь, серая рубашка задралась на животе.

У меня аж дух сперло. Нос у меня особенно чуткий. Но дело не в носе. Я сначала увидел, а потом дух учуял. А увидел я в животе Марика прямо вроде дыры. Не дыра, а розовый узел, кожица тонкая-тонкая, как попало одна на другую наросла и меленькими складочками сцепилась. Вроде скобочками. А между скобочками сукровица.

Ну, я, конечно, сблевал.

Марик стоит как ни в чем не бывало. За хлебом тянется.

Спрашивает вроде нищего, специальным голосом:

– Трохи с собой возьму… Дашь?

Я кивнул как мог. Больше не смотрел в его бок. А Марик стоял, хлеб ломал, ломал и жевал, жевал. С удовольствием.

За собой я, конечно, подтер. Свое ж гидко, а не так, как чужое. Вот в чем главный основной секрет.

Вывел Марика на двор.

Затолкал обратно в дом, уложил. Одежку чистую не дал. Побоялся за его несдержанность. Но одеялом укрыл плотненько, як ляльку спеленал.

За калиткой долго дышал на выдох. Весь воздух из себя хотел выпустить, всего Марика треклятого с его животом. А воздух ни за что не выдыхался.

Знакомых Переца я знал двух: Розку и Дору. Ну и третий – Ракло. Ну и Рувим. Итого получается четыре.

Начал с Доры как с близлежащей и посильной мне.

Дора начала наступление первая и с размаху:

– Я тебя сегодня как раз и ожидала. Вся улица говорит про Перчика. А ты молчишь. А ты молчишь и до меня прибежал, как я и считала, на сегодняшний день. Ну, шо я знаю, то я знаю. А ты шо скажешь?