Маргарита Хемлин - Искальщик

А Розка говорила и говорила. И ее голос возвышался до самого высоченного потолка.

Получалось так, что Розка моему деду объясняла следующее.

Розке как матери никто не нужен, тем более я – голота и вшивота малолетняя, переросток без разума и мозгов, причем еще и без стыда и совести, а только с одним этим самым.

Розка не как те, которые, а на своих ногах держится крепко и будет строить свою жизнь дальше.

Я уже совсем скоро приползу к Розке на своих дырявых коленях просить и умолять принять обратно, но туда, куда буду проситься, дорога закроется навсегда. Потому что ж есть еще настоящие люди, мужчины, которые готовы дать Розке все, что она попросит, и еще с верхом.

Если же хоть кто или хоть какой-нибудь Розке начнет поперечить, так она на подобного дурня найдет управу вплоть до закона.

Тут у меня аж глаза заболели от невысказанного мной Розке. Край захотелось словами спросить про то, кто ж это Розке в моем лице когда перечил? Причем сегодняшнее – не в счет. Потому что не всякий день выдается человеку подобное волнение.

А не спросил я Розку. Как ее спросишь? У Розки глаза горят, брови играют, руки туда-сюда прыгают, пуговички перламутровые рубашечные на грудях разошлись, сейчас все наружу покажут.

Не Розка. Страх! Страх!

Я ей говорю:

– Розалия Семеновна, вы успокойтесь! Я ж ничего!..

Она как на горячей печке, голосом берет:

– Ой, не могу! Ой, он же ж ничего! Руки на меня распускать – это ему ничего! Сиди уже и молчи! Ты у меня не для того, чтоб чего! У тебя в твоей голове одни придумки! Ты ж только придумки и понимаешь!

На этом я не усидел. Вскочил, руки к Розке тяну, а язык закляк.

А Розка без передыху:

– Как вы мне все уже упеклись! Я на вас на всех свою жизнь потратила! А вы мне на шею сели и свои ноги поганые свесили! И давите меня, и давите! Да сколько ж можно! Сколько ж можно! Ой!

А потом как закричит:

– Ой-ой-о-о-ой! – Уже совсем на другой голос – с самого своего бабского нутра.

Вскочила, юбку задирает, смотрит под живот. А там же не сильно рассмотришь в таком положении, тем более самостоятельно.

Опрокинулась на кровать, ноги расставила:

– Шо там? Иди смотри! О-о-ой!

Скажу так. Ничего там хорошего совсем не было. А была кровь и непонятное. Вроде начинки для кровянки.

Я так честно про увиденное и сказал.

Розка затолкала пальцы в рот. Замолкла. Получилась у нее передышка.

Через минуту опять кричит Розка. Но не с смыслом, а без смысла – голый крик.

Я испугался, что оно у Розки не проходит.

Спрашиваю:

– Роза, кого позвать? Тут же недалеко больница. Может, туда? Давай! Я тебя хоть на себе потащу!

– Не-е-е-! Дору зови! Она знает! Беги! Ой, скорей!

Я, конечно, шапку в руки и на улицу.

Темень, ночь. Пусто и пусто.

Побежал на Святомиколаевскую – к Доре так к Доре. Бежал, резал углы, спотыкался, а не падал. Подвернулись сани – спасибо, на них доехал.

Мимоходом, без мысли, кинул глаз на шкловские окна. Свет чуть живой, но все ж таки светился. Подумал: “Пускай” – и дальше.

С размаху грюкнул в дверь Доры.

И надо же, как только голова у меня устроена – сразу, за единую секундочку, я перешел на кудлатого, вроде для него сюда явился – на борьбу, нос против носа. Вроде не Розка на повестке дня, а он.

Спасибо, привычная к подобным ночным стукам Дора открыла скоренько. Я вернулся на правильную линию.

– Лазарь? Для кого прибежал?

– Для Розы, Дора Соломоновна! Плохое дело…

Дора не удивилась ни на сколько.

– Шо там?

– Крови сильно много.

– Щас.

Развернулась, схватила что следует.

Обратно бежали в четыре ноги.

Как-то ж добрались.

Да.

Только Розка уже кончилась.

Молчала, лежала, голову вбок повернула, глаза закрыла, рот скривила. Живая была – кривила, а и мертвая скривила.

Дора, конечно, сделала положенное. Младенца и все, что с Розки вышло, сгребла вместе с покрывалом – Розка так на нем и лежала – и кинула комом на пол, сзади себя. Еще и ногой лягнула, чтоб не путалось при движении.

Приказала:

– Иди шукай, на чем везти! В больницу поедем, коло базара! Надо предъявить!

И нашел, и поехали, и предъявили. И то, что в покрывале, – тоже предъявили. Дора и предъявляла как акушерка в свидетелях.

Розку унесли в мертвецкую.

Про мертвецкую я понимал ясно. А про то, что Розка мертвая – не понимал никак. И так думал, и так. Не получалось и не получалось. Ладно. До выяснения решил себя с места не сдвигать.

Через сколько-то в приемный покой явилась баба-санитарка. В руках узелок – вроде большой шмат сала. Чистенький, ровный, сноровистый. Я б такой не сделал. И Розка б не сделала.

Вышла баба и говорит:

– Хлопчик, то твоя покийныця?

Я честно признался:

– Моя. А шо?

– Дак визьмы дытынку, поховай, як людыну. А то кынуть у погану яму… Як по́трох кынуть… Ой, Боже! Бэры! Ну! Покы никого нэмае…

Я взял за самую завязку. Пальцы просунул и взял. Чтоб не касаться остального, другого.

На улице появился свет.

Я шел на кладбище.

А в голове представлял, что иду в баню. Потому что и утро, и узелок…

Представлял себе. Вот помоюсь крепко, и спину помою, и ноги помою, и голову два раза намылю. Буду весь чистый.

Сангигиена – это ж большое дело! Рувим мне раньше часто объяснял и разнообразные примеры приводил из жизни. Говорил, бывает, что доходит до самого плохого. Я себя никогда до подобного не допускал.

Да…

Кладбище, куда я шел, начиналось за городом, как раз на дороге в Александровку. Я там бывал с товарищами. Люди ж на этом свете не всегда задерживаются. На кладбище и деревья, и трава – это если летом. Сейчас, зимой, красоты мало. Что не удивительно – одна тоска в природе.

Кладбище было новое, революционное. Там за милую душу хоронили всех, без различия веры. Конечно, находились и такие, кто не приветствовал подобное решение вопроса. А я приветствовал. Я ж комсомолец, и мне не пристало отгораживаться забором от товарищей других наций. Что ж, пока я еще не умер. Но человек же должен проникать в будущее, в том числе в свое собственное. Ради будущего человек, по правде сказать, и живет.

Конечно, сейчас я учел и то, что товарищ Голуб – женщина партийная, значит, и дите ее для партии большевиков – человек близкий, родной.

И что интересно, Розку я учел. А то, что это ж было б и мое дите, тогда не учел. Хоть и с такой стороны – концы стянулись бы. Она – партийка, а я ж комсомолец.

А пришел на место – надо не размусоливать, а приступать. Я и приступил.

Сначала двинулся к хибаре на входе. Решил, что там местная контора. Так и было.

Вошел.

И тут кольнуло под самое ребро. У меня ж спросят, кого хороню. Бумажки спросят. А у меня на узелок бумажек нету, и на себя бумажек тоже нету. А словами ж не доведешь. В таких организациях, пускай и на революционных началах, слова как таковые не считаются. Правильно, конечно. А то всякий будет.