Наталья Симонова - Счастье по ошибке

Я кивала, что-то, кажется, начиная понимать. Мне уже перевалило за тридцать, сыну почти десять – но я все еще оставалась ребенком, привыкшим к опеке взрослых. И вот впервые смутно почувствовала, что, оказывается, в какие-то моменты человек неизбежно оказывается одинок, кто бы ни окружал его и как бы о нем ни заботились. Потому что так он задуман, и ничего с этим сделать невозможно. Но нужно что-то делать с собой, чтобы это непреодолимое бытийное одиночество в тупик тебя не ставило и рассудка не лишало.

Из всех размышлений над взорвавшими мою жизнь событиями я вынесла главное: с Герой больше жить невозможно.

– Ну, раз ты так ставишь вопрос, – неожиданно согласился муж, – может, оно и к лучшему. Тем более что нас с тобой давно уже ничего не связывает.

– А сын? – удивилась я.

Он пожал плечами.

– Если уж на то пошло, – сказал, – я вообще хотел дочку.

Так запросто отрекся от Гриши в пользу какой-то мифической дочки. Я окончательно убедилась, что муж мой – урод конченый, и пережила развод почти спокойно.

Квартиру Герка нам оставил в обмен на отказ от притязаний на прочее имущество. Для раздумий, как супруги, имеющие несовершеннолетнего ребенка, мы получили от суда два месяца, но это уже ничего не меняло.

Я долго скрывала происходящее от свекрови, смутно опасаясь ее непредсказуемого характера. Гера, видимо, тоже не спешил оповещать мать с отцом о разводе, но в конце концов раскололся, не потрудившись посвятить родителей в детали. Отчего они вломились в мой дом настолько растревоженные, что свекровь даже белье инспектировать не стала. Под унылое молчание бессловесного супруга она бурно потребовала объяснений. Я усадила родственников пить чай с тортом, которым заедала стресс, и, смягчив некоторые подробности, поведала о причинах разрыва. Слушая меня, свекровь нервно поглощала угощения, кивая и вскрикивая, а потом вдруг перестала жевать, ошеломленно откинувшись на стуле с куском надкусанного торта в руке.

– Пакостник, – еле вымолвила почти без всякого выражения, так как всегда начинала свои эмоциональные выбросы несколько обессиленно. При этом умела очень быстро взвинтить себя и, постепенно самовозбуждаясь, легко добиралась до нужного градуса истерики. – Ах ты, пакостник… паразит… урод… Да неужто это я родила тебя, дрянь ты эдакая! – Она энергично взмахивала тортом. – Да тебя… Да я тебя… Поросенок грязный! Гадина! Говнюк! – верещала уже в полный голос.

Продолжая выкрикивать ругательства, она кинулась в супружескую спальню, так и не выпустив из пальцев торта, распахнула платяной шкаф и принялась мстительно мазать кремом пока еще висевшие в нем костюмы сына, в пылу негодования задевая и мои платья… Не сказать, что ее визит как-то меня умиротворил. Но это моя родня, бабушка и дедушка Гриши – разбрасываться родственниками совсем не хотелось.

Вообще я теперь часто задумывалась о будущем. Паники не было. У меня ведь оставались квартира, алименты, Гришины родители и главное – мой папа. Я знала: папа – это надежно. Он не бросит, не предаст. Упускала из виду только то, что отец – просто человек, не очень молодой, уставший, любящий, измученный тревогой за любимую дочь и внука. Я знала его сильным, непобедимым – и не представляла другим.

Мама позвонила в субботу в восемь утра, когда мы с Гришей еще отсыпались за рабочую неделю.

– Света! – в отчаянии кричала она в телефонную трубку. – У отца, кажется, удар!

Я испуганно закудахтала невнятными вопросами.

– Он плохо говорит… – объяснила мама плачущим голосом. – И, кажется, плохо понимает. Лицо так… словно перекосилось…

…Папа лежал молчаливо, беспомощно глядя на нас. Это было совершенно непривычно и как-то так неправильно, что мое сердце перевернулось от тоскливой жалости и окончательной растерянности перед жизнью. Отец – всегда уверенный, самый сильный, самый умный! Надежда и опора!.. Теперь он сам нуждался в опоре и, наверное, надеялся на нас.

Я каждый день ездила в госпиталь, мы с мамой подменяли друг друга, пока Гриша безвылазно пасся у бабушки с дедушкой. В палате для тяжелых больных папа пролежал две недели. Потом его перевели в «легкую» неврологию. Он быстро шел на поправку. Лицо постепенно выравнивалось, подвижность рук и ног восстанавливалась. Говорил он тихим медленным голосом. Тщательно выполнял предписания врачей. Но это был уже не тот мой папа, который внушал такую уверенность в завтрашнем дне. Казалось, инсульт открыл ему какую-то новую для него сторону жизни, о существовании которой он не ведал: видимо, отец осознал, что он обыкновенный человек, видимо, почувствовал, как преувеличенно иногда сильные мужчины оценивают свою неуязвимость и самостоятельность в этом мире.

Папа не просто понял, что смертен, к чему, как профессиональный военный, и так всегда был готов. Он словно узнал впервые с полной очевидностью, что может, как и всякий, в любой момент оказаться игрушкой судьбы, которая готова изломать, искалечить, лишить способности к элементарному уходу за собой, поставить под большой вопрос человеческое достоинство, когда ты лежишь беспомощный и зависишь от воли любого, но только не себя самого. Папа смирился. Его растерянный взгляд сменился задумчивым. Таким он и вернулся домой – с инвалидностью, ограниченной подвижностью и большой надеждой на маму, на которую теперь смотрел немножко снизу вверх.

Так я осталась без мужа, без работы и без привычной отцовской помощи. И вот тут уже действительно задумалась. Слава богу, отец остался с нами. Но теперь, когда он почти во всем зависел от мамы, я потеряла твердую опору в жизни, еще недавно казавшуюся вечной. Я поняла, что семейная жизнь, какая бы она ни была у меня, создавала чувство устроенности, когда вроде бы все уже состоялось и не нужно ничего добиваться, а следует только добросовестно выполнять свои обязанности… Теперь приходилось начинать все с самого начала.

На первых порах я еще надеялась, что папа воспрянет и вернется к своему привычному состоянию главы семейства. Но он смотрел куда-то в глубь себя, смотрел в окно на облака – и в основном бездействовал.

Мама ухаживала за ним неожиданно терпеливо и, как могла, вела хозяйство. В очередной раз я поняла, что, вынося свои категоричные суждения о жизни, почти ничего об этой жизни не знаю. Вот и мама удивила меня… Однако, кроме моего брата, она не любила никого. И когда нашу семью перестала согревать любовная, деятельностная энергетика папы, в ней совсем не осталось тепла. Вместе с практической помощью папина болезнь отняла у меня душевное пристанище, где я всегда находила утешение и поддержку. Дом, в котором я выросла, стал пустым и холодным.

Гришка учился все хуже. Его дневник пестрел двойками и призывами к родителям немедленно явиться в школу. Я, как могла, пыталась на него воздействовать, и он всякий раз обещал исправиться. Однако все оставалось по-прежнему.