Ольга Покровская - Пока горит огонь (сборник)

Двое его сокамерников – худой старик, убежденец, вор с пятой ходкой, плечи которого были исколоты звездами, и второй, помоложе, с наглым юрким взглядом выцветших голубых глаз, отбывавший пожизненный срок за ряд заказных убийств. Убежденцу с воли постоянно делали подгоны в виде денег, на которые охранники, откусив себе нехилый кусок, снабжали его отличнейшим героином.

В один из первых дней, увидев, как старик всаживает иглу в вену, Олег неожиданно ощутил невыносимое, выворачивающее наизнанку желание уколоться. Даже удивился самому себе – после ухода Веры единственное, чего он хотел страстно, была смерть. И вдруг оказалось, что он еще способен чего-то желать.

Поймав его острый, блестящий взгляд, звездный старик поманил его, заговорив неожиданно молодым голосом:

– Давай с нами, братуха!

И Олег по голосу вдруг догадался, что тот вовсе и не старик, а его ровесник, скорее всего просто очень больной. Голубоглазый, ожидавший своей очереди, возразил:

– Ты чё? Это ж псих, он кучу народа перемолотил непонятно за что. Не буду я с ним вмазываться.

Но убежденец спокойно возразил:

– Ну и что? Тоже ведь человек. Не жидись, Муха. Жизнь – она длинная, никогда не знаешь, где окажешься. И ты, кстати, тоже.

Олег присел рядом с ними. Может быть, ему удастся забыться, вернуться в то время, когда Вера еще была, пусть не рядом, просто ходила по земле.

– Братуха, только я могу быть нечистый, – предупредил молодой старик. – А другого баяна нет. Сам смотри.

И Олег решительно протянул руку за шприцем. Подумал, что, если заразится чем-то смертельным, это приблизит долгожданный конец.

За полтора года, проведенных в стенах «Белого лебедя», он страшно ослаб. Думал, что виной всему плохие условия, скудная пища, малая подвижность и героин. Вскоре начал кашлять, плеваться кровью.

Однажды ночью начался жар у убежденца. Его перевезли в лазарет, и спустя сутки он умер. Через несколько недель Олег, потеряв сознание, упал посреди камеры на цементный пол. Очнулся здесь, в тюремной больнице. Ему было почти хорошо – тепло, спокойно, тихо. И он поразился – неужели еще способен на эмоции, отделять приятное от неприятного, хорошее от плохого? Значит, не все на свете сделалось для него одинаково омерзительно? Так, может, он жив еще?

На следующий день врачиха, притворно вздыхая, объявила ему результаты анализов – открытая форма туберкулеза на фоне общего истощения организма, вызванного СПИДом.

Значит, удалось ему все-таки разжалобить судьбу, вымолить себе избавление, дезертировать до окончания назначенного ему срока земных мучений. Он принял сообщение о третьей стадии ВИЧ с благодарностью, почти с радостью. Значит, скоро все закончится, и они с Верой снова будут вместе. Он почему-то уверен был, что они встретятся. Бог, если он все-таки есть, не допустит того, чтобы они навсегда потеряли друг друга.

Врач объявила ему, что какое-то время придется провести в лазарете. Точных сроков никто ему не назвал, но по отдельным недомолвкам тюремных эскулапов, по выражению их лиц он понял, что, вероятнее всего, отсюда уже не выйдет. Собственно, мог догадаться и по своему состоянию – доходяга, с трудом сползающий с кровати, вряд ли имел шансы на улучшение самочувствия. Тем более что и лечить его особенно никто не собирался. Так, кололи что-то для галочки. Подохнет – туда ему и дорога, меньше возни.

Его бил постоянный озноб, особенно ночью, когда бросало то в жар, то в холод. Он поминутно просыпался от болезненных спазмов кишечника, мокрый от пота, трясущийся, полз до ведра, служившего здесь туалетом. Не узнавал своего тела – исхудавшего, изможденного. Живот ввалился, ребра распирали бледную, испещренную лизиями – синеватыми пятнами – кожу, при движениях страшно вздувались казавшиеся теперь неестественно большими суставы.

Сил больше не было ни на что, непрекращающаяся лихорадка валила его на постель, заставляя стучать зубами и обливаться потом от любого, самого небольшого усилия. В конце концов он перестал даже пытаться что-то делать. Просто терпеливо ожидал смерти. Оказалось, что умирать не так-то просто, он ожидал легкого избавления от мучений, но судьба, никогда не бывшая к нему благосклонной, отпускать его быстро и без страданий не хотела.

Времени теперь у него было хоть отбавляй, и он все время думал. Не пытался понять, что с ним произошло, не искал виноватых. Просто размышлял обо всем, что успел повидать за свою недолгую жизнь.

Каким глупым и суетным все теперь казалось. Боль, ненависть, желание отомстить. Все было пусто, бессмысленно.

Только теперь он вдруг понял – что нет плохих и хороших людей, нет абсолютного добра и зла. Просто люди – они как дети, осознал Олег, неразумные, часто не способные совладать со своими желаниями, иногда жадные и жестокие, иногда великодушные и щедрые. Бог, если он есть, не может наделять одних из своих детей правами судить и карать других. Он скорее сродни воспитателю в детском саду. Смотрит, что творят его подопечные, и радуется или печалится. Выдумать суровую справедливость, законы мщения и долг могли только люди.

Теперь он понимал, что единственное предназначение человека на земле, единственное, чего может хотеть Отец от своих детей, – попытаться быть счастливым. Мы забыли об этом, гоняясь за химерами. А ведь это так просто – засыпать, просыпаться, любить свою женщину, заботиться о детях. Только подальше от смертельных игр. Он не смог. Значит, так тому и быть.

Его снова скрутил приступ кашля, и Олег, обессиленный, повалился на жесткую койку. Хотел позвать сестру, но голос не слушался. Он снова и снова выплевывал легкие, корчась на постели.

Он помнил, что тяжелее всего в последний час перед рассветом. Если пережить его, начнется новый день, день, в который ты не умер. Неужели сегодня ему не дождаться первого солнечного луча?

Если бы можно было начать жизнь сначала, что бы он сделал? Не пошел в армию? Ведь нет такого закона, который позволял бы одним людям убивать других. Больше времени проводил бы с сыном, не позволил ему так отдалиться? Не потерял бы Веру? Не стал мстить ее убийцам? Бессмыслица. Человек не может каждый день жить так, как будто это последний день его жизни. Быть одинаково терпимым ко всем, быть всегда внимательным к близким, ничего не желать для себя. Наверняка он совершил бы те же ошибки, так же заблуждался бы и мучился. Единственное, о чем он жалел, – что Вера погибла по его вине, что он не смог убедить ее тогда в своей правоте.

Небо за окном посветлело. Он дождался-таки первого луча, просочившегося через решетку. Свет коснулся его лица, замер теплым пятнышком на переносице, и он зажмурился. Как он и ожидал, стало легче дышать, и по телу разлилась тяжесть, какая-то приятная тяжесть, как в детстве, когда растягиваешься на кровати после долгого, наполненного впечатлениями дня.