Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)

В «Прохладе» продавали пиво и водку в розлив. Из закуски – бутерброды с заветренной колбасой.

Римма Исааковна осмотрела прилавок и собралась было вместе с детьми уйти, но ее задержала буфетчица.

– Ой, какие детки! Кучерявенькие! Все в маму!

Буфетчица была навеселе – со скуки: посетителей с утра не дождешься.

– Выпьешь, что ли? – по-свойски спросила у Риммы Исааковны.

– Что вы… – засмущалась та.

– Ну да, – понимающе подмигнула буфетчица, – ты ж с детями.

И, кивнув на заголившуюся руку Риммы Исааковны (рукава кофточки по случаю жары она подобрала выше локтя), вполголоса, с сочувствием спросила:

– Где отбывала?

– Что?

– Да ладно, не тушуйся! Свои. – Буфетчица кивнула на расплывшееся синее пятно татуировки. – Любовь прошла, наколочка осталась!

Римма Исааковна торопливо потянула рукав вниз.

– Я в лагере была.

– И я. Ты, должно, по политической? Ваши-то больше по политической. Да все равно! Я своих всегда различу. Хоть с отметиной, хоть без.

Римма Исааковна кивнула и крикнула детям:

– Лёня, Лена! Пошли отсюда. Здесь для нас ничего нет.

Дети неохотно сползали со стульев, но буфетчица остановила их:

– Как нет? Я угощаю! Чего вам? Лимонаду? Пожалуйста. – Она выставила из-под прилавка бутылку. – Бери, мамаша! Счас колбаски свеженькой подрежу. Будете колбаску? – крикнула она детям.

Дети смотрели на маму. Пока она решала, как правильно поступить, буфетчица подошла к столику, смахнула тряпкой каменные крошки, поставила бутылку лимонада, тарелку с нарезанной колбасой и хлебом.

Довольная, она сложила руки на груди и покачала головой:

– Ешьте, детки, и ты, мамаша, кушай. Эх, кучерявые, да худые!

Римма Исааковна не посмела отказаться, к тому же дети жалобно на нее смотрели.

– Да-да, спасибо, я заплачу, – тихо проговорила она, садясь к детям.

– Да заплатили нам с тобой, чего там. Угощайтесь.

Уходя, Римма Исааковна положила на прилавок деньги, но буфетчица, перегнувшись к ней, потребовала:

– Забери. Не понимаешь, подруга, – от чистого сердца!

Дети спрашивали, как зовут знакомую тетю, откуда мама ее знает и когда они снова пойдут к ней в гости. Римма Исааковна обещала, что скоро.

С тех пор она не водила детей в городской сад и следила за своими рукавами.

И вот Лёня и Лена выросли. И внуки тоже выросли – всего четверо, по двое от Лёни и Лены.

Зятья-невестки русские, да какая теперь разница! Правда, муж Риммы Исааковны высказывал пожелания насчет еврейских половин, но пожелание осталось без внимания.

Теперь Римма Исааковна жила одна. Небогато, конечно, – пенсия уходила на квартплату, но дети помогали. Хотя им самим приходилось туго – лишние копейки на полу не валялись. Инженеры-врачи, одним словом.

И вот прошел слух, что малолетним узникам фашистских концлагерей Германия выдает компенсацию – тысячу евро. И деньги эти – вот они, только нужные бумажки собрать, в собес отнести.

Римма Исааковна, с одной стороны, денег этих не хотела. С другой стороны, понимала – надо помочь детям и внукам. Они ее содержат, от себя последнее отрывают, а отдачи никакой.

Как ходила по собесам – и одна, и с сыном, и с дочерью, как собирали бумаги – рассказ особый. Но в конце концов деньги получила.

Здоровье у Риммы Исааковны было хорошее, насколько можно в ее возрасте. Да и предрассудками она не интересовалась особо – и потому заначки себе на похороны не сделала.

Как-то сказала старшему – Лёне, чтоб похоронили ее, если что, рядом с мужем, на старом еврейском кладбище, а не на новом общегородском, где поле до горизонта и ничего не найдешь.

Лёня тайком от жены сколько-то евро припрятал, как раз на похороны, чтоб в последний момент не одалживаться. А так – пусть мама сто лет живет.

Как ни крути, она таки умерла. Стали выяснять насчет старого еврейского кладбища – отказали, по санитарным нормам больше туда никто не проходит. Закрыто навек. На общегородском – пожалуйста.

– А если взятку кому дать?

– Взятку можно. Но и в таком случае – только прах. То есть покойницу требуется сначала сжечь, а потом уж подзахоронить урну. Тут санстанция не против. Если даже и узнает.

Сожгли Римму Исааковну и захоронили урну в могиле мужа.

За жизнь! (Идиш.)

Мезуза ( др. евр. ) – футляр (коробочка) с молитвой внутри: охраняет дом и его обитателей.

О, горе мне! (Идиш.)

По рукам (нем.) .

Солнышко, светлое личико! (Идиш.)

Одно и то же (идиш).

Сынок (идиш).

Ой, темно мне!.. Боже, Боже! (Идиш.)

Ой, Боже! Ой, горе мне! Ой, темно мне! (Идиш.)

Уважение (идиш).

Пусть прежде это случится со мной! (Идиш.)

Еврей (идиш).

Поминальная молитва (идиш).

Я забыл. (Идиш.)

Счастливой субботы! (Идиш.)

Дредл (идиш), или свивон (иврит) – волчок, на боковых сторонах которого написаны соответствующие буквы. На праздник Хануки дети запускали волчок и играли на деньги, выдаваемые специально для этого взрослыми. Волчок крутился, а дети приговаривали: «Чудо великое случилось там», если дело происходило в Европе. В Израиле менялось одно слово: вместо «там» говорили «здесь».

Выкрутасы (идиш).

Фейга – птичка (идиш).

Боже, Боже мой, плохо мне, темно мне, мне твою боль, пусть прежде это случится со мной. (Идиш.)

Поцелуй меня в задницу, дерьмо с перцем, паршивец, придурок. (Идиш.)

Будем тут жить. (Идиш.)

Это всё? (Англ., искаж.)

Сестричка милая (арм.).

Швита – забастовка (иврит).

Шелест Петр Ефимович – первый секретарь ЦК Компартии Украины в 1963—1972 гг.

Мазл – счастье (идиш).