Алёна Жукова - Дуэт для одиночества

Лиза кивнула и отмахнулась, мол, скройся, но подружка распахнула дверь и ввалилась в класс.

– Я посижу, пока твой не пришел, слушай, чего расскажу, – и Ната затараторила о какой-то ерунде вроде организации поездки на пароходе по случаю окончания школы.

Лиза слушала вполуха и листала ноты. Учителя она уже ждала как избавления. Он опоздал на пятнадцать минут. Зашел, когда Натка, сидя на его столе, вытащила из портфеля купленный у кого-то с рук новый купальник и пыталась продемонстрировать Лизе, как чудесно скроены трусики. Павел Сергеевич застыл в дверях, Лиза покраснела, а Натка, извинившись, сползла со стола, оставив на его полированной поверхности влажные следы. Она ящерицей шмыгнула в дверь, а Лиза плюхнулась на стул перед роялем, стараясь не смотреть на учителя, но в поднятой крышке заметила, как медленно, на одеревеневших ногах он подошел к столу, как растерянно, словно не зная, куда поставить портфель, остановился. Лиза начала разыгрываться на гаммах, наблюдая, как Павел Сергеевич возит носовым платком по тому месту, где только что сидела Натка. «Вытирает, – подумала Лиза, – можно подумать. Ишь какой брезгливый, и платок понюхал. Фу, дурак какой! Что она, специально, что ли. Жарко ведь, вот и вспотела». Больше Лизе в его сторону даже смотреть не хотелось.

На этот раз урок прошел спокойно. Хлебников сделал пару замечаний, но в целом остался доволен. Даже похвалил за умение собраться и закончить за пару дней то, что другие наверстывают месяцами. Павел любовался тем, как от его слов поднималась только что опущенная голова ученицы.

«Как у цветка, – подумал он, – вот и плечи наконец расправила и улыбнулась. А глаза, глазищи, надо ж, как горят. Ух, какой в ней вулкан кипит. Выпустить боится, себя боится, меня. Ноги дрожат, коленки склеила. Господи, до чего красива и талантлива! В том и беда… Хорошо, когда одно что-то, а так – разорвет ее в разные стороны. А как иначе, кто мимо такой спокойно пройдет? Домогаться будут, ответит… Разбудят, потом не остановишь. Это пока весь темперамент в клавиши вколачивает, а потом… А вдруг талант перетянет? И что, от всего отвернется, будет днями и ночами об аппликатуре и фразировке думать, да на кой ей это? Живи, девочка, люби… Головку свою хорошенькую держи высоко не потому, что старый дуралей похвалил тебя за усердие, а потому, что он сейчас подняться со стула не может от боли в паху».

Лиза о чем-то спросила, но он не расслышал, слишком шумно в голове колотились мысли. Окрыленная, она выпорхнула из класса и подумала, что Павел не такой уж противный. Да, требовательный, да, въедливый и ехидный, но справедливый, это уж точно.

Город плавился в июньской жаре, стекая к морю потоками изнуренных жителей и курортников. Паша продвигался против течения в центр, где жил с женой и тещей в двухкомнатной квартире. Дом был старый, даже старинный, с фамильными вензелями бывших владельцев – дворян Шапориных. Потолки там четырехметровые, окна полукруглые со ставнями. Паша с семьей жил в двух смежных комнатах. По узору затейливой лепнины потолка можно было легко догадаться, что стена разделила надвое чудесный зал, в котором отлично смотрелся бы Пашин рояль, ныне придвинутый почти вплотную к стене, дабы не мешать раскладывающемуся дивану. Рояль служил, по совместительству, столом и полкой для книг. Хорошо, что у тещи в комнате нашлось место для Муськиной виолончели.

Паша и Мария Хлебниковы поженились сразу после окончания музыкальной спецшколы, перед вступительными экзаменами в консерваторию. Дружили, потом любили, потом ссорились, расходились и сходились – и так без малого тридцать лет. Судьба, недолго мудрствуя, усадила их рядом за парту, потом подкинула дуэт, в который они вложили весь энтузиазм начинающих исполнителей, потом подарила победу на международном конкурсе и поездку в Хельсинки и в конце концов уложила в постель, после которой у Муси прекратились месячные. Ребята быстро поженились, перепуганные далеко идущими последствиями одной-единственной пьяненькой и веселой ночи, но, как потом оказалось, можно было не спешить. После свадьбы у Муськи наладился цикл, а вот когда действительно захотелось родить, ничего не получалось. У Муси оказалась недоразвитость всего того, что необходимо для нормального зачатия и вынашивания ребенка. Паша считал, что это – последствия общей недоразвитости, и умственной тоже. Муся росточком и весом смахивала на подростка и всю жизнь относилась к окружающему миру с юношеским максимализмом и несгибаемой принципиальностью. Пашу это раздражало, иногда просто бесило. Втихаря радуясь, что детей не расплодили, собирался уйти, но год за годом продолжал жить под одной крышей с двумя до смерти надоевшими женщинами.

Теща была разговорчивой и неутомимой активисткой. Паша с детских лет помнил, как она вечно ходила с тетрадкой и кошельком, взимая с родителей взносы на букеты для учителей по случаю концертов, дней рождения и похорон. Пока жив был Матвей Семенович, Муськин отец, в доме царил относительный покой. Мотя любил поспать, вкусно поесть, пригласить гостей. Он заведовал кафедрой хорового дирижирования в педагогическом институте и от природы обладал роскошным басом. Мог и октаву взять, то есть уйти глубоко вниз, но делал это редко, после чего жаловался: если бы не партийность и мать-еврейка, точно в церкви бы пел. Рядом с ним теща, Нина Антоновна, сбавляла обороты и старалась вести себя тише. Cо смертью Матвея Семеновича нарушилась относительная гармония семейных отношений. Два визгливых сопрано абсолютно заглушили одинокий баритон, и Паша решил, что будет помалкивать до отъезда, а вот когда семья окажется за пределами родины, произнесет громко и отчетливо: «А не пошли бы вы, дорогие мои девушки, на хер».

Израильский вызов от дяди Левы, родного брата Матвея Семеновича, уже пришел. Предстояло оформление документов, а это означало потерю работы, вступление в полосу отчуждения, бумажной волокиты и унижений. Решили, что правильнее будет, если начнут все это после выпускных и вступительных экзаменов, чтобы ученикам не навредить. Но Паше казалось, что все вокруг все знают. Соседка по лестничной площадке заходила к теще за луковицей и подозрительно долго рассматривала их стеллажи в прихожей, даже замеряла пальцами расстояние до стены. Паше это очень не понравилось. У него состоялся суровый разговор с тещей, в процессе которого она всплескивала ручками, охала и брызгала на Пашу слюной: «Да как ты мог подумать! Да никому я не говорила! Что я, дура, что ли…» Относительно последнего Паша не сомневался – Нина Антоновна казалась ему воплощением глупости.

– Ну и что, если узнают, – пожимала плечами Муся, – пусть подавятся, мы больше не намерены жить в коммунистической тюрьме и пропагандировать принципы соцреализма в музыке.