Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен

Снова зазвонил телефон.

Она повернулась вправо и увидела трубку – та лежала на ящике рядом с палитрой и початой пачкой сигарет. Нора не помнила, чтобы она сюда спускалась в последние дни. Но, впрочем, она много чего не помнила. Не сводя взгляда с картины, вытерла слезы, поднесла телефон к уху.

– Да.

– Элеонора Сергеевна? – спросил мужской голос.

– Да.

– Наконец-то, – сказал мужчина. – С вашим мужем сейчас все в порядке. Операция была тяжелой, длилась четыре с половиной часа, но сейчас Олег Александрович в стабильном состоянии…

– Олег Александрович?

– Простите… – Голос стал растерянным. – Кропоткин Олег Александрович кем вам приходится?

– Мужем… но почему вы…

– Ага, – перебил ее мужчина, – значит, вы ничего не знаете. Его привезли к нам позавчера, он был без сознания. Сначала его подобрала на улице «скорая». Слава богу, он был трезвый и при нем были документы. Пробили по базе и доставили к нам. Обширный инфаркт миокарда. Оперировал сам Мигунов… слыхали, наверное… профессор Иван Дмитриевич Мигунов… два часа назад Олег Александрович пришел в себя…

– Позавчера?

– Что?

– Извините… вчера мы похоронили дочь, его не было на кладбище…

– Соболезную… Вам напомнить наш адрес? Давайте я вам его эсэмэской пришлю…

Нора вызвала такси, приняла душ, схватила зонтик и выбежала во дворе – машина уже ждала у ворот.

До кольцевой автодороги такси домчалось минут за десять, а вот по Москве пришлось тащиться через пробки, поэтому в больницу Нора приехала только к полуночи.

На крыльце ее встретил тот самый врач, с которым она разговаривала по телефону.

– А я вас еще по «Шиксе» помню, – радостно сообщил он. – «А теперь отойдите, Шикса стрелять будет!» – процитировал он. – Нам сюда.

Кропоткин лежал в отдельной палате. Лицо его было до глаз закрыто кислородной маской. От головы и рук тянулись к каким-то аппаратам трубки и провода.

– Говорить он может, – сказал врач, придвигая к кровати стул для Норы, – но сейчас ему лучше помолчать. Если что-нибудь понадобится, я на связи…

И исчез.

Нора опустилась на стул, взяла руку Кропоткина и вздохнула с облегчением.

Кропоткин приоткрыл глаза, пошевелил пальцами.

– Да, – сказала она, вытирая слезы, – хорошо. Попробуем, черт возьми, еще раз. Не уверена, что у нас получится, но – попробуем. Как ты там называл это? Искусство немощи? Ну вот и попробуем это самое искусство немощи… этим я еще никогда не блевала…

Уманский задумал постановку Эсхила, выбрав для этого первую часть «Орестейи» – трагедию «Агамемнон», но решил радикально переосмыслить классический сюжет.

Нора насторожилась, услыхав о его замысле: ей приходилось участвовать в спектаклях, где герои Аристофана разъезжали по сцене на велосипедах, выкрикивая «Долой тиранию!», и скакать голышом в роли Офелии, соблазнявшей принца Датского. Она понимала, что театр – это зрелище, карнавал, медные деньги, но вспоминать об этих ролях не любила.

Замысел Уманского заключался в том, чтобы перенести действие «Агамемнона» в наши дни. Генерал Аристов, циник, шовинист и герой кавказской войны, его жена, изменяющая мужу-бабнику и хаму с его младшим братом, наживающимся на военных поставках и боящимся, что старший брат сдуру разоблачит его, сын Аристова, его любимец, собирающийся признаться, что он гей, «прекрасный трофей» Аристова – девушка-чеченка, которая ненавидит генерала, убившего ее семью, разговоры о судьбах России, о свободе и тирании, страсть, кровь и оптимистический финал: красавица чеченка уходит из объятого огнем дома Аристовых с шофером генерала, гопником, о котором в пьесе говорится: «Хороший пацан, справедливый – убьет, но не обидит».

– Это, наверное, будет смотреться, – неуверенно сказала Нора, выслушав Уманского, – но не многовато ли политики? Мы столько лет кормили зрителя Гамлетами и Нинами Заречными, что он может поперхнуться этой газетой…

– Почитай, – сказал Уманский, выкладывая на стол папку. – Этот Финогенов, мне кажется, многообещающий драматург. И твой поклонник. Хочет с тобой познакомиться. Так что у тебя будет возможность сказать ему все, что ты думаешь об этом… забавный он человек… переводит Луизу Боган, пьет кофе ведрами и знает наизусть «Россияду» Хераскова… ты знаешь, кто такой Херасков? А он знает…

– Я и про Луизу-то Боган слышу впервые…

Пьеса оказалась и впрямь интересной, энергичной, написанной хорошим языком, хотя Нора по-прежнему ежилась, натыкаясь на публицистические пассажи.

Впрочем, роль жены генерала Аристова была написана в традиционном ключе. Женщина, уставшая от мужа, который гоняется за юными теннисистками, в грош не ставя жену, женщина, мечтающая о счастье, но трезво оценивающая своего трусоватого красавца-любовника, она убивает мужа скорее от безысходности, в порыве отчаяния, а не потому, что он может узнать о ее измене. Однако ее отчаяние, казалось Норе, было недостаточно глубоко мотивированным, лишенным того личного, непосредственного, действенного начала, которое так важно в зрелищном театре.

Об этом она и сказала Финогенову, с которым вскоре встретилась в кафе на Бронной.

Драматург оказался тощим субъектом с волосами до плеч, с маленьким умным лицом и длинным носом. После каждого глотка кофе он тщательно промокал толстые губы салфеткой и при этом смущенно улыбался Норе.

– Экзистенциальная тоска, – сказал он. – Накопившееся отчаяние – мне казалось, Нора Сергеевна, этого достаточно для объяснения ее поступка…

– Для объяснения – да, – сказала Нора. – Но не для сопереживания. Зритель не думает, а смотрит. Ему тут нужно что-то личное, какая-то деталь, какой-то двигатель… ну, например, сын-гомосексуалист, которого генерал избивает на глазах матери, и ей приходится защищать свое дитя… или, например, дочь…

– Дочь?

– Например, дочь, – повторила Нора. – Девочка для матери – существо особенно близкое. А тут несчастная девочка-инвалидка, сердечная боль матери, увечное дитя, которое любят необычной любовью… может быть, она – падчерица генерала… вернувшись после долгого отсутствия домой, он вдруг обнаруживает, что его падчерица выросла в настоящую красавицу, и пытается завоевать ее, как привык завоевывать всех женщин… такие девочки очень уязвимы, им всегда не хватает любви… и когда становится ясно, что для генерала она всего-навсего игрушка, девочка кончает с собой… вот этого мать не простит ни за что, и этот мотив зритель примет безоговорочно…

Финогенов внимательно посмотрел на Нору.

– Это многое меняет, – сказал он. – Но я подумаю.

Кропоткин вернулся домой незадолго до Нового года.

Он много спал, подолгу сидел в заснеженном саду, одетый в огромную шубу, опираясь подбородком на трость, или в мастерской перед картиной, которую он называл просто – «Мать и дочь».