Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен

Тина кивнула.

Она собрала чемодан, взяла деньги из шкатулки, которую мать прятала в шкафу под одеждй, утром села в первый автобус и через семь часов была в Москве.

Квартира Голубовского на улице Кирова, уже переименованной в Мясницкую, была похожа на огромную пещеру: потрескавшиеся стены, облупившаяся краска, вытертый скрипучий паркет, захламленные узкие темные комнаты с высокими потолками, патефоны, которыми давно не пользовались, графины с мухами, иссохшая обувь по углам, громоздкая мебель с завитушками, много книг – в шкафах, на столах, на полу. Даже в коридоре, даже в туалете – книги, книги, книги.

В 1918 году хозяина квартиры, известного богослова Ужинского, расстреляли большевики, после чего сюда вселилась семья видного чекиста Потоцкого, расстрелянного в середине 30-х по доносу работника Наркомфина Гольца, получившего эту квартиру и исчезнувшего в 37-м, а в 39-м здесь поселился Ефим Таубе, Фима-бомбист, известный революционер, служащий Наркомата внутренних дел, отец нынешнего хозяина пещеры – профессора истории Григория Ефимовича Голубовского, взявшего фамилию матери.

Хозяин был огромным стариком с большой лысиной и красивыми седыми кудрями до плеч. Он беспрестанно курил сигареты «Тройка» и жевал чеснок, спасаясь от зубной боли. По вечерам он надевал вельветовую куртку с шелковыми лацканами, включал в гостиной торшер, садился в кресло с книгой или газетой, снимал домашние тапочки, вытягивал голые ноги и шевелил пальцами.

– Алевтина, – звучным голосом проговорил он, возвращая Тине паспорт. – Теперь, дорогая Алевтина, ты хозяйка этого дома и царица над его обитателями.

Его жена Ольга занимала большую полутемную комнату, пропахшую лекарствами и косметикой. Она полулежала на подушках, укрытая до пояса одеялом, поверх которого покоились маленькие руки в белых перчатках, пропитанных кремом. Голова ее была до бровей повязана платком.

– Только не шумите, – сказала она почти шепотом. – Не надо делать это в соседней комнате – мне же все слышно… особенно когда эта сука Катерина начинала кричать…

– Алевтине шестнадцать, – сказал хозяин. – Побойся Бога, Оля, она совсем ребенок.

Ольга Ивановна закрыла глаза.

– Недолго ей осталось, – сказал хозяин, когда они вернулись в гостиную. – Тяжело это…

Вечером она познакомилась с третьим обитателем пещеры – пасынком хозяина.

Никогда в жизни не видела Тина таких красивых парней.

Рафаэль был высок, его черные шелковистые кудри кольцами ниспадали на плечи, на смуглых щеках темнел румянец, а над красиво вырезанной верхней губой красовалась крошечная родинка. Он был весь свежий, яркий, чистый, от него веяло силой, молодостью, здоровьем, но взгляд у него был истинно детский, как будто даже робкий.

– Господи, – сказал он, широко открывая рот, полный ослепительно-белых крупных зубов, – как же вы, Алевтина, хороши! Упоительно хороши!

Тина много раз слышала от Саввы приятные слова, привыкла, но тут вдруг почувствовала, как в груди стало горячо и тесно, и на на несколько мгновений растерялась.

– Ужинать пора, – сказала она, отводя взгляд. – Пойду руки помою.

Намыливая руки, смотрела на себя в зеркало. Потрогала пальцем щеку – неужели покраснела? Такого с ней никогда не бывало. Похоже, этот Рафаэль и есть один из соблазнов, о которых говорила Катерина Ивановна.

За ужином Григорий Ефимович поднял тост за «прекрасную хозяйку дома», и Тина пригубила водки из хрустальной рюмки.

Мужчины заговорили о политике. Хозяин невозмутимо цедил слова, пасынок волновался.

– Большой террор! – кричал Рафаэль. – Все чокнулись на этом Большом терроре! Но вы же прекрасно знаете, Григорий Ефимович, что Большой террор не идет ни в какое сравнение с Красным террором! Во время Большого террора народу погибло вдвое, а может, и втрое меньше, чем при Красном терроре!..

– При Красном терроре убивали чужих, – сказал хозяин, – а во время Большого – своих.

– Своих?! А свои – это кто? Рабочие, инженеры и крестьяне, попавшие под колесо? Или только небольшая группа тех, кто развязал Красный террор? Плачут-то ведь не о бедных людях, а о видных!

– Рафик, дорогой… – Старик наклонился к пасынку. – Я ведь отлично понимаю, куда ты клонишь. Клонишь ты к моему отцу и его друзьям, которые вырвались из черты оседлости, перебили настоящую русскую интеллигенцию и заняли ее квартиры… квартиры вроде этой, которая принадлежала профессору богословия… но Большой террор – это только завершение Красного… и вот так и родилась страна, в которой мы сегодня живем…

– И которая вот-вот рухнет!

– А еще ты носишь мою фамилию – этого тоже забывать не следовало бы, дорогой. Если она тебе так ненавистна, избавься от нее. Но тогда тебе придется покинуть этот дом, если ты честный и последовательный человек. – Помолчал. – История – это сила, а не смысл. А еще это игра, в которой назад не ходят. Так ведь можно договориться и до возврата дворцов всяким Шереметьевым и Голицыным…

– И прекрасно!

– А волноваться тебе страх как вредно, и ты это знаешь…

Рафаэль вскочил и выбежал из комнаты.

– Как же он красив, – проговорил Григорий Ефимович со вздохом, – и как же безнадежен. – Выпил водки. – Ты, Алевтина, ведь ничего о нем не знаешь? Нет? Ты знаешь, что он игрок? Может за раз проиграть тысячу рублей – тысячу! А на следующий день выиграть вдвое. Он способен мать родную в карты проиграть. Ты об этом знаешь? Нет?

– Нет…

– Анамнестическая неполнота бытия часто приводит к непоправимым ошибкам. Видишь ли, он мечтал стать офицером, как его отец. Хотел стать героем. Но судьба распорядилась иначе. У него эпилепсия… знаешь, что это такое? Нет?

– Знаю…

– Я давно выгнал бы его к черту, – продолжал старик, задумчиво постукивая пальцем по столу, – но как представлю это красивое животное где-нибудь на помойке, среди отбросов, среди воров и проституток… бьющийся в судорогах, с пеной на губах, обосравшийся… и не могу, нет, сердце разрывается, жалко его…

И так строго посмотрел на Тину, что сразу стало понятно: если она осмелится сблизиться с Рафиком, то в тот же день окажется на помойке, среди отбросов, среди воров и проституток.

Страха она, однако, не испытывала: холода, который накопился в ее душе, хватило бы, чтобы заморозить насмерть всю Москву.

Она не теряла хладнокровия, когда ей приходилось терпеть придирки больной тетки, мыть ее непростое тело, ставить уколы, вскакивать к ней среди ночи; когда выслушивала по телефону нытье матери, жаловавшейся на врачей, которые губили «свет очей» Савву; когда хозяин заставлял ее выслушивать огромные газетные статьи, которые он любил читать вслух, вытянув босые ноги и шевеля пальцами, и когда он как бы ненароком клал свою тяжелую горячую руку на ее бедро; когда Рафаэль, прекрасный бог Рафаэль, пользуясь отстуствием отчима, проскальзывал в ее комнатку, прижимался к ней своим гибким, сильным, душистым, трепещущим телом, а потом жаловался, что во время секса не видит ее лица, бормотал, что они созданы друг для друга и должны быть вместе, но она, еще переполненная наслаждением, вся дрожа, чего с нею прежде никогда не бывало, отвечала прерывающимся голосом: «Зато презерватив не нужен», а потом садилась к нему на колени и позволяла гладить свои шелковистые ножки, целовать в губы и в грудь, лизать и облизывать, и вся покрывалась красными пятнами, и вся дышала млечной похотью, такой жаркой, такой волнующей, такой пахучей, что Рафаэль терял дар речи, начинал трястись, и она вдруг вскакивала и прогоняла его, боясь, что с ним вот-вот случится припадок…