Иван Зорин - В социальных сетях

«Какие милые!» – написала ей Дама с @.

«Очаровашки! – согласилась Ульяна Гроховец. – Их непосредственность поражает, будто

В квартире было душно, и в августовском солнце, пробивавшем шторы, блестела медленно кружившая пыль.

– Вставай, уже много времени, – воскресным утром похлопала по одеялу жена Сидора Куляша.

– Времени много не бывает, – донеслось оттуда. – Его, как денег, всегда мало.

Огрызнувшись, Сидор Куляш продолжал лежать в темноте с открытыми глазами. Он вспоминал историю Раскольникова, свой репортаж о нем и то, какое впечатление произвел в группе. «Плевать, – успокаивал он себя. – Пусть думают что хотят». Но ему было непривычно стыдно. Перед ним прошла вся его деятельность на канале – многочисленные интервью со знаменитостями, недостойными своей славы, опрос общественного мнения, которые вдруг напомнили ему детскую игру, когда, загадав желания, спрашивали: «В каком ухе звенит?» и, не дожидаясь, сами отвечали: «Правильно, в левом!», у него всплыли передачи, в которых черное по заказу белело, а белое – чернело, то есть все то, что носит благопристойное имя «политика».

– Если не мы, то другие, – подстегивало руководство.

– Лучше мы, – соглашался он. – Потому что мы лучше.

А теперь он всерьез задумался об ответственности, которую нес, оккупируя чужое сознание, то, о чем сам много раз говорил вслух и над чем в глубине души смеялся. Что он проповедовал? За что ратовал? Разве ему нравилось то, чем он занимался? «Будешь потреблять – будешь *****! [1]» – стучало у него в голове, он ворочался с боку на бок, и ему не хотелось вылезать из-под одеяла.

– Надо менять работу, – беззвучно шевелил он губами. – Иначе работа поменяет тебя.

Сидор Куляш лежал в слепящей тьме и чувствовал себя постаревшим на десять лет.

Он опять и опять вспоминал интернет-группу. «И черт меня дернул, – думал он. – Они все живут по тем же законам. Что, мне больше других надо? Кому я доказываю?» Не вылезая из-под одеяла, Сидор Куляш со всей силы врезал кулаком по подушке. Он вдруг живо представил заболевшего Модеста Одинарова, для которого начался обратный отсчет, мысленно примерив его судьбу. «И все приговоренные, – написал он ему тогда. – Считать дни от рождения или до смерти – не все ли равно?» Ему казалось, что эти отвлеченные рассуждения помогут Одинарову, который был для него лишь пользователем Сети, а теперь, вспомнив свой пост, Сидор Куляш застонал. От охватившего его глубокого отвращения к себе он снова ударил подушку.

– Боже, как я мог, как я мог… – шептал он. – Надо все срочно менять.

Что именно надо менять, Сидор Куляш не осознавал, как не представлял, каким образом сложится его дальнейшая жизнь. Он думал о том, что на дворе воскресенье, и видел в этом знак. Накануне, мучаясь бессонницей, он взял с полки первую попавшуюся книгу, ею оказался роман Толстого «Воскресение», и теперь Сидор Куляш отождествлял себя с ее главным героем.

Жена открыла на кухне форточку, устроив сквозняк.

– Будешь завтракать?

Зажмурившись, Сидор Куляш на мгновенье снова погрузился в детство, когда бегал по берегу застывшего, никуда не звавшего моря, разделяя одиночество со стайками золотистых рыбок, пока мать скользила по нему равнодушным взглядом, и подумал, что так никуда и не делся с того пустынного, пахшего тиной пляжа.

Под одеялом становилось жарко, по его жирному телу лился пот.

– Будешь завтракать? – снова позвала жена.

– С тобой – всегда! – вскочил Сидор Куляш так резко, что у него закружилась голова.

Он вдруг понял, что у него больше никого нет, кроме этой располневшей нелюбимой женщины, с которой придется делить остаток дней. «И это хорошо, – уверенно проговорил он про себя. – Слава богу, что так, могло быть и хуже».

Прежде чем сесть за стол, Сидор Куляш дал себе слово больше никогда не появляться в группе, которая оставалась к нему равнодушной, как

Лето уже показало спину, и осень стреляла грозами из желтого пистолета. С уходом Даши Авдей Каллистратов одичал. Вставал он все позже, когда солнце уже проходило зенит, а бриться перестал, отпустив бороду, делавшую его похожим на Черномора. Время Авдей Каллистратов проводил в бесцельной маете, вышагивая по квартире, пересыпал из пустого в порожнее песок прошедшего, в котором вместе с ошибками были похоронены последние надежды, и ему казалось, что жизнь, как незнакомка со страусовыми перьями над темной вуалью, промелькнула за окном, пока он сидел в грязном, прокуренном трактире.

В последний месяц у Авдея Каллистратова все чаще открывался космический взгляд на мир, когда вещи, события и собственная жизнь кажутся ничтожными и случайными, как пыль на окне. Эти мысли о всеобщей бренности заставляли впасть в тупое оцепенение. Вместе с тем, глядя на полки с классикой, он сгорал от зависти. Это его удивляло. Он не мог понять, как могут в нем уживаться столь противоречивые чувства. Чтобы разобраться в этом, Авдей Каллистратов завел дневник, но, открывая его по нескольку раз в день, заносил на его холодные, равнодушные, как Вселенная, страницы, всего одно слово: «Графоман». Так проходила неделя за неделей, а в те редкие дни, когда он выбирался на презентацию чьей-нибудь книги, Авдей Каллистратов был раздражителен и несдержан.

– У вас легкий стиль, – отпускали ему обычный комплимент.

– Легко читать, легко забывать, – скрипел он зубами. – Одним словом, легче пустоты.

Он тряс бородой и делал такое лицо, что его стали сторониться. Очень скоро Авдей Каллистратов обрел репутацию неприкасаемого, которого выбросили из литературных кругов, предав страшнейшей из анафем – забвению.

В интернет-переписке Авдей Каллистратов окончательно разочаровался. Зачем она? Он не был на сайте с месяц, и никто не поинтересовался почему. Сбей его завтра машина, попади он в тюрьму или больницу – никто там не обратит внимания. Теперь Авдею Каллистратову казались мальчишескими его посты, перечитывая, он хотел их убрать, уничтожить, как иногда хотелось ему сжечь свои книги, когда он, приходя в гости, случайно брал их с полки. Он больше не верил, что кого-то хоть в чем-нибудь можно убедить.

Наткнувшись на сообщения Афанасия Голохвата, где тот проповедовал битву за новый прекрасный мир, он тут же сочинил ему ответ: «Пройдут годы, и люди сделаются тебе скучны, ты будешь смотреть на них с колокольни своего возраста, как университетский выпускник смотрит на абитуриентов, ясно представляя, через что им предстоит пройти, чтобы остаться потом у разбитого корыта. Ты увидишь, что цивилизация находится в стадии зародыша, а твое время такое же темное, как и раннее Средневековье, которое по вселенской шкале словно вчера стояло у порога. Или ты сомневаешься, что Средневековье прислонилось к нашему изголовью? Пройдут годы, и ты поймешь, что мир устроен неправильно, но поделать с этим ничего нельзя, а требовать от него благоразумия – все равно что от младенца – не мочить пеленок».