Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник)

Спросите меня: был ли план у Полины? Отвечу вам как на духу: я не знаю. Наверное, был, только не у Полины, а так, как бывает всегда: у судьбы.

Судьба не торопится, хлынет, отступит и снова нахлынет, и снова отступит, а снег все идет и идет с вышины, и лица людей коченеют от холода.

Мадина Петровна сидела в квартире соседки Тамары. На мягком Тамарином желтом диване. Вчера та сама позвонила, спросила:

– Не хочешь зайти? Можно кофе попить.

Приглашение это означало, что капризная и избалованная Тамара, усы на которой чернели, как уголь (хотя были и небольшими усами!), хотела ей что-то сказать.

Мадина Петровна пришла, разумеется. Куря и повсюду роняя свой пепел, Тамара глотнула из крохотной чашечки.

– Ну, не ожидала! – сказала Тамара. Глаза ее вспыхнули и покраснели. – Ай, девка, тихоня! А что? Так и нужно! Вот только…

И вдруг помрачнела, погасла.

– Тамарочка? Что? Говори!

– Я не знаю, – вдруг громко сказала Тамара. – Сейчас полнолуние, не угадаешь. Посмотрим попозже.

– Когда?

– Через месяц. А лучше попозже.

И вырез халата скребнула ногтем.

Надо сказать, что в том НИИ, где работали Полина, Татьяна, начальница, Костя Дашевский, работали разные люди еще. Среди всех работающих находилась и некая Кира Безродная. Она появлялась не слишком уж часто, и тут же ее окружали сотрудницы, чтобы обсудить, в чем одета Безродная. На ней были очень хорошие вещи и, главное, новые. Каждый раз новые. И все оттого, что родной Кирин папа, живущий под той же невзрачной фамилией, с ногтей молодых был ученым членкором. И жизнь его дочки единственной, Киры, была не похожа на жизнь остальных. Испортил он ей баловством сперва детство, потом сразу юность. Теперь Кире стукнуло двадцать четыре, а папа Безродный все не унимался.

И тут вдруг случилось, что этого папу с женою, когда-то родившею Киру, зовут в город Цюрих на целое лето. А Цюрих вам не Переделкино. Это – чужая земля и чужие народы. Сперва папа думал, что и не отпустят, поскольку уж очень лететь далеко. К тому же его берегут здесь, на Родине. Но непредсказуемы судьбы людские. Его отпустили без всякого шума. И папа уехал, и мама с ним вместе. А Кира осталась. И дача осталась. На три этажа. На даче удобства – не как у людей, во дворе, а внутри. Не надо бежать с фонарем, не зная, куда ты бежишь, добежишь ли и кто там. Продукты привозит шофер. И есть повар. Но можно без повара, можно самим. Короче, есть дача со множеством комнат.

Поскольку зима была словно не русской, а квелой какой-то (наверное, как в Лондоне!), то лето пришло неожиданно быстро: в начале апреля цветы распустились. А уж в день рожденья Владимира Ленина такая жара наступила, как будто мы все не в России живем, а в Израиле. Спасались кто где. И вот тут эта Кира сказала: «Давайте поедем на дачу».

Полина поехала с Таней Федюлиной и Таниным мужем Давидом Федюлиным на новой машине Давида Федюлина. Давид вел машину и все улыбался: доволен был тем, как работает двигатель.

Татьяна сказала, что он уже там. С той самой своею любовницей Катей. Полина решила: как будет, так будет. Посмотрим, как ляжет теперь ее карта. Она выжидала и не торопилась. Хотя поцелуи уж месяц как кончились. Светло слишком стало. Погода – как летом. Зима их спасала туманом и темью. Они словно оба теряли рассудок.

– Полина, – сказал он однажды. – Полина! Я так не могу.

А весь телефон-автомат был облеплен сияющим снегом, и губы горели.

– Я так не могу, – повторил он. – Полина! Ведь я же не турок какой-то в гареме!

– При чем здесь гарем? Почему ты не турок? – шептала она прямо в губы губами.

– Полина! – И он застонал. – Ты пойми! Я бросил жену, чтобы жить теперь с Катей. Наташеньку бросил. Полина! Ты слышишь?

– Какую Наташеньку? – снова прижалась к губам его жадным, и оба замолкли. – Ведь я ничего, ничего не прошу…

– Но я ненавижу себя, – прошептал он. – Я только смотрю на часы: поскорей бы! Нырнуть с тобой в эту проклятую будку и сразу забыть обо всем! Обо всем! А как же они?

– Кто?

– Наташенька, Нина. И Катя, конечно. Она меня ждет. Ведь я к ней ушел, я семью свою бросил! А тут словно мне ничего и не нужно! Стоять с тобой так вот хоть целую жизнь…

– Давай простоим…

– Не могу! Если Катя узнает, что я… Нет, Полина! Ужасно! Я что? Сексуальный маньяк?

А снег все сиял, и сиял, и сиял.

Наверное, если бы не наступленье весны с ее солнцем внезапным, они бы сейчас еще прятались в будке, а может, как школьники, у батареи, в каком-нибудь темном, вонючем подъезде стояли и губ своих не разнимали, пока на них кто-нибудь сверху не крикнул бы.

Отчасти из-за наступления жары, отчасти по другим каким-то хозяйственным причинам, но ярмарку в Лужниках открыли не в мае, как обычно, а в самой середине апреля, и вчера, готовясь к поездке на чужую дачу, Полина провела на этой ярмарке целый день. Мадина Петровна подкинула денег, и папа, ушедший к любовнице, тоже. Она и купила на папины деньги джинсовую узкую юбку. Стояла за ней три часа с половиной. На мамины деньги купила не хуже: не юбку, однако, но белые брюки. Еще босоножки и два черных лифчика. Теперь во всем этом и ехала, то есть в джинсовой зауженной юбке и в лифчике, которого не было видно, хотя он приятно подчеркивал грудь.

Все уже собрались, и огромная академическая дача, утопающая в саду, где что-то уже подстригал равнодушный, хотя и очкастый садовник в галошах, похожа была на корабль, готовый к отплытию. Он сидел на лестнице и наигрывал на гитаре. Гитара – не скрипка, стерпеть ее легче. Но то, что нельзя было вовсе стерпеть, была узкоглазая, широкоскулая и голову томно ему на плечо положившая женщина. Катя, конечно. Полина блеснула глазами, как кошка. И все поняла: почему он ушел, зачем бросил дочку Наташеньку с Ниной. Она вдруг увидела всю его жизнь. И ей сейчас в жизни его места не было. Поскольку сейчас там была эта Катя. Хотя и не так хороша, как она, без бедер скульптурных, без круглых плечей, без этих ресниц, без волос до колен, но с чем-то таким, что не определимо людскими словами. С какой-то ужимкой – от слова «ужать». С какой-то ухваткой – от слова: «схватить». Что это такое, Полина не знала, но ноздри ее, вмиг почуявши запах чужого, кровавого, сразу раздулись. Короче, права была Таня Федюлина: сцепились две хищные самки. Сце – пились.

Обед приготовили быстро и дружно. Хотелось, конечно, поесть, крепко выпить, но больше хотелось другого: обняться, немного попеть Окуджаву всем вместе, а после уйти в отведенную комнату (а их было восемь!) и там, обхвативши свою половину, заняться умело прямым замечательным делом: любовью под пение птиц, шорох веток и чтобы тебя освещали лучистые звезды.

В двенадцать уже разошлись. И Полина, какую Безродная Кира спросила: «Ты где будешь спать? Хочешь, в маленьком домике?» (а был еще домик отдельный в саду!), ушла в этот домик и там затаилась.