Ариадна Борисова - Бел-горюч камень

– Из оперы?

– Меня папа так назвал. Он любил оперу.

– Я тоже ее люблю, – заявила Полина. – Нас иногда водят в театр. Когда вырасту, я выучусь на оперную актрису и, может быть, спою партию Изольды на сцене… А она – кто?

– Исландская принцесса, колдунья.

Из-за слова «колдунья» Изочка вспомнила дайе Басиля и прикусила кулак, чтобы не заплакать.

– Мы будем звать тебя просто Иза. Или по фамилии.

Изочке не понравилось.

– Меня все зовут Изочкой.

– Будто малышку…

– Я привыкла.

– Леопарда с тобой разговаривала?

– Какая Леопарда?

– Леонарда Владимировна, – прыснула в кулачок Полина. – Здесь все ее так называют, даже взрослые, когда думают, что мы не слышим. Ты с Леопардой осторожней, она хитрая. Любит, чтобы девочки приходили к ней жаловаться друг на друга и воспиталок.

– А Бэлу Юрьевну мы Белочкой зовем, – сказала большеглазая Наташа. – Белочка у нас хорошая…

Полина затрясла плечами от смеха:

– Белки, леопарды – не детдом, а зверинец!

Галя взмолилась:

– Давайте спать!

– Соня-засоня!

– А я сейчас няне скажу, и она Бэлу Юрьевну кликнет, – пригрозила Галя.

– Жалобная книга!

Галя сердито поднялась, распущенные волосы разлетелись, как полы белого плаща. Полина свесилась с койки, смеясь, поймала старосту за край пижамы.

– Все, все, сдаюсь!

– Ладно. До первого обзывания.

Минуту царило спокойствие. И снова стрекочущий шепот:

– Готлиб, у тебя «эти» пришли?

– Кто?

– Кто-кто, – придушенно закатилась Полина. – Красная армия!

– Красная армия? – переспросила Изочка, чувствуя подвох. – Что за армия?

– Месячные, – сказала строгим «докторским» голосом Наташа, и все три девочки, включая засоню Галю, засмеялись.

– Раз не знаешь, значит, не пришли.

– Мы – девушки, а она еще нет!

– Впрямь же мала́я. Дитя-а-а… – зевнула Галя.

– Сколько тебе лет, Готлиб?

– Двенадцатый пошел.

– А нам с Наташкой по тринадцать.

– Галке семнадцать скоро!

– У тебя мама умерла? – внезапно спросила Полина.

Изочка всхлипнула, и комната умолкла.

– Мама, – нежным басом пробормотала во сне взрослая Галя и повернулась на другой бок…

Чтобы не жалеть себя, Изочка попробовала представить какой-нибудь праздник. Но не представлялось. Вспомнились слова из характеристики, составленной Татьяной Константиновной: «…замкнутая, склонная к упрямству, не инициативная». Услышав их утром от «Леопарды», Изочка удивилась, а обиделась только сейчас.

Девочки, ставшие девушками из-за непонятной Красной армии, спали. Разметалась по подушке соломка Полининых желтых волос. Лицо разгладилось, спокойное – не верится, что больше всех кричала и злилась. Примостив под щеку мягкую ладонь, похрапывала староста Галя. Дверной луч выткал серебром красивую полосу на белой макушке. Наташа, с головой укрытая одеялом, лежала как гусеница в коконе…

Изочка слушала усталый скрип и дыхание стен, вобравших в себя бестолковые звуки дня. Вот он и кончился, этот первый недомашний день, чужой и неприятный, большей частью заполненный чужими и неприятными людьми. Под смятенной робостью, окутавшей душу, шевелилось что-то неуловимо знакомое, строптивое – наверное, та самая склонность к упрямству. А ведь сегодня, несмотря на непокорные мысли, Изочка честно старалась жить в коллективе и по коллективным правилам.

Хорошо, что мысли не проступают на лбу. Знай их классная руководительница Татьяна Константиновна, она бы добавила в характеристику кучу возмущенных слов и была бы права. Не на что обижаться…

Изочка все не могла уснуть. Опасалась, что не сумеет привыкнуть к детскому дому на полном государственном обеспечении и Родине-матери.

Учились детдомовцы в школе пригородного поселка, в двадцати минутах ходьбы от дач. Перевод в другую школу казался Изочке огромным и страшным событием, но незнакомый класс отнесся к новенькой без особого интереса. Только поселковые мальчишки после уроков закричали вслед:

– Инкубатор!

– Сирота казанская!

Изочка собралась было кинуться на обидчиков с кулаками, и хорошо, что Полина удержала:

– Плюнь-разотри. Рук не хватит со всеми засранцами драться.

Медленно покатился по времени снежный ком однообразных, многолюдных дней. Мало-помалу режим с подъемом в шесть часов утра, ежевечерние линейки с разбором поведения и толкотня в умывалке сделались обыденными.

Дядя Паша принес зубной порошок и земляничное мыло. Дома Изочка не замечала, как оно вкусно пахнет, не то что хозяйственное. В коллективной жизни ощущался недостаток массы мелочей, а легкие, непостоянные запахи-дуновения забивались детдомовским духом хлорки, который въедался в одежду и был неистребим. Изочка попросила у Гали перочинный нож, хотела разрезать мыло на пять долек и только раскрошила. Тогда дядя Паша раз в неделю стал покупать отдельное мыло каждой девочке в комнате. Правда, порошком Изочка пользовалась сама, все равно никто, кроме нее, не имел зубной щетки.

В воскресенье воспитанники ездили на автобусе в городскую баню. Народу в бане всегда была уйма, но их пропускали без очереди. В помывочной томилась другая очередь – за шайками, и, чтобы не стоять долго, девчонки полоскались по двое из одного таза. Чистые, румяные, обратно шли пешком.

Возле военных складов, обнесенных колючей проволокой, Полина выклянчивала у охранников стреляные гильзы и обменивала потом у мальчишек на ворованную в кухне картошку. Тонкие картофельные кругляши прилеплялись к жарким печным дверцам – успевай отдирать, бегая от печи к печи. Получалось не хуже блинчиков, и сильный аромат поджаристой корочки долго боролся в коридоре с хлорными парами над свежевымытыми половицами.

Дядя Паша наведывался ближе к вечеру. Явление посетителей обычно беспокоило воспитательниц, но добродушного ветеринара, сразу взявшего шефство над животными подсобного хозяйства, скоро посчитали своим.

Он получил письма от друзей Марии. Гринюсы ждали позволения переехать в Каунас, и Нийоле сообщила, что чуть позже готова удочерить девочку. Дядя Паша очень хотел вызволить Изочку из детдома.

Вопреки ожиданиям, она отказалась:

– Съезжу в Литву, когда вырасту. Напишите, пожалуйста, маминым землякам – пусть не волнуются за меня. Спасибо им. И… я больше не хочу о них слышать.

– Почему?!

– Будут звать, а мне это больно, – ответила она по-взрослому.

Резкие жизненные перемены настораживали Изочку, ей хватило потерь. Было и тайное неприятие всего чуждого – чужбинного. Неизвестно, что в этих сложных чувствах, не вполне ясных ей самой, понял дядя Паша, но он перестал заговаривать о Литве. Гарри Перельман и Нийоле, знакомая лишь по рассказам мамы, вероятно, тоже что-то поняли. Изочка и позже ни разу не спросила о переписке дяди Паши с музыкантом, которая продолжалась еще несколько лет.