Ариадна Борисова - Хлеба и чуда (сборник)

Потом он с рюмкой в руке прочел стихи Рождественского и сообщил, что обожает песни в исполнении Эдуарда Хиля, коньяк «Арарат» и хорошо приготовленную дичь. Чем больше раскрывались лейтмотивы быта и бытия Медынцева, тем отчетливее светился над его головой призрачный ореол счастья. Он одинаково радовался рыбачьему отшельничеству и людным торжествам, наследному здоровью и редкому недомоганию, как внеплановому отдыху, везению и полосе неудач, дарящей приятное умиротворение.

Маргоша не верила в такое ровное отношение к противоречиям. Человек – он живой костер, он пылает и гаснет, от него тепло и треск, и запах с дымком. А зажженную лампу разве с человеком сравнишь? Включили, она и горит, пока фаза работает и рубильник не дернули. Поэтому Маргоша сидела со скептическим лицом ресницами в стол. Именно так или почти так, не иносказательно. В сантиметре от стола она могла подмести ресницами хлебные крошки. Верхние были накладными, и если Маргоша сильно ими хлопала – от удивления, например, – шелестели, как листья. Свои ресницы у нее давно выпали от постоянной наклейки театральных. Она танцевала в кордебалете финальный год перед пенсией и пока не имела морального права обходиться без ресниц. Лицо Маргоша прорисовывала каждый день заново – брови, губы, румяна, тон и, будучи человеком в некотором роде искусственным внешне, презирала в людях внутреннюю поддельность. «Не верю» – и все. Как Станиславский.

А Варя поняла, что Медынцев не больно-то и старается произвести впечатление. Не врет. Медынцев – сам себе праздник, у него такая манера жить, выуживая вкусные изюминки даже из рутины. Фортуна и поклонение были им, похоже, исчерпаны, а он не смирился, и потребность в ежеминутной эйфории вынуждала его теперь самостоятельно вырабатывать гормоны радости.

Он неумолчно генерировал до обеда, после чего взглянул на часы и озабоченно шевельнул усами.

– Школьные годы, как ни крути, роднят людей… Помнишь, наш «немец» Виктор Семеныч в конце урока говорил: «Ауфвидерзеен, до следующих пыток»? – Медынцев сентиментально улыбнулся. – Девушки, спасибо за чудесный день!

У двери он уставился вопросительно, возможно, ожидая приглашений, не дождался и прочувствованно пожал Варе руки:

– Такой сюрприз, Варька! Кому сказать – не поверят: из-за какой-то курицы…

– До свидания, Глеб, – убито сказала Варя в недопонятом им смысле «пошел на фиг».

Стихли удаляющиеся по коридору шаги, и Маргоша объявила приговор:

– Четыре минуса: нарцисс, пустозвон, бабник, подкаблучник. На следующую пытку не приду, предупреждаю. Сама как-нибудь выпутывайся. Мой тебе совет, точнее, два: не таскай продукты в авоськах и отправь свою вежливость к черту вальсом Маньчжурии. Вместе с трепачом, а то потом дустом не вытравишь.

… И пытки продолжились.

Медынцев стал захаживать раз в неделю по вечерам, иногда в выходной день, уверенный, что, кроме сухого вина (коньяка «Арарат», позже водки), принес с собой радость жизни. Хозяйственная сумка никогда не пустовала. Из нее извлекались банки с соленьями, домашняя ветчина и белый батон. Медынцев резал хлеб треугольниками, ставил парусом. Брал с полки рюмки и дежурно осведомлялся: «Капнуть?» Наливал в одну: «За тебя!» Плюс к четырем минусам оказался алкоголиком. Причем уникальным. Пьянел не быстро, ел много, со смаком и ничуть не страдал похмельной хандрой.

Хозяйка не принимала участия ни в сервировке стола, ни, собственно, в поглощении пищи. Медынцев скоро перестал настаивать на совместных трапезах, лишь бы не мельтешила и слушала. Варя от безысходности вязала носки, хотя не любила это занятие. Молча удивлялась, что процесс еды не мешает Медынцеву говорить. Он говорил всегда – в движении и покое, трезвый и захмелевший. Истории пускались по второму и третьему кругу, расцвечивались с разных сторон. Рассказчик не ощущал неприличия праздного монолога или, вероятнее всего, только здесь и мог выплеснуть блаженное, густое, как патока, восхищение собой. В душе он явно был одинок.

При всей своей нечуткости Медынцев будто угадывал приближение пика активной Вариной неприязни и откланивался. Визиты не превышали полутора-двух часов. После них Варя держала на лбу компресс с настоем валерьяны.

Дважды, приметив Медынцева на дороге в окно, Маргоша запирала комнату соседки на ключ. Посвистав у двери соловьем, гость исчезал в папиросном дыму лестницы, а минут через пятнадцать вновь проявлялся эффектно, как корабль в тумане. Маргоша, собравшаяся отворить дверь, прятала ключ в кулаке и со свирепой приветливостью цедила:

– Здрасьте…

– О, Маргарита! А я вот Варю проведать пришел. Может, заскочишь? Побеседуем, винцом побалуемся.

Маргоша не пасовала перед его магнетическим нахальством и, уже не церемонясь, шипела:

– Довел девушку…

– Куда?

– До паралича деликатности! – В сердцах она громко хлопала своей дверью.

В конфликт с Маргошей Медынцев никогда не вступал. Слишком воинственно она была не накрашена. Так велико было Маргошино презрение к Медынцеву, что она не стеснялась открывать перед ним свое настоящее, обнаженное без косметики лицо. Много чести – стесняться.

Прислушиваясь к одностороннему бурлеску в Вариной комнате, Маргоша сердито выщипывала рейсфедером брови. Подчистую выдернув мельчайшие волоски, отточенным карандашом рисовала на месте бровей коричневые полумесяцы. В нерабочие дни ресницы покоились в крохотной кювете, глаза отдыхали. Маргоша жирно подводила их тем же карандашом «Живопись» и лишь тогда шла в общую кухню. Забегая к Варе позже, язвительно щурилась:

– Ну и где твой «пошел на фиг»? Имей в виду, народ в курсе, что у тебя любовник!

У Вари дыхание останавливалось от обиды.

– Знаешь ведь, все не так…

– А ты попробуй доказать остальным, что у вас платонические отношения. Или правду скажи.

– В смысле?

– В смысле использования твоего жилья вместо кафе самообслуживания!

– Выгоню, – уныло обещала Варя.

Бывший кумир школы был несимпатичен ей в прошлом, неприятен теперь, но ликующая его улыбка обезоруживала Варю с порога. Ее всякий раз прошибало сочувствием к жалкому, какому-то болезненному стремлению Медынцева ощущать себя в земном раю. В этой тяге едва уловимо проглядывало заигрывание, даже заискивание потерянного человека перед жизнью, как перед стервозной женщиной, чью благосклонность он удерживает не без труда.

Варя очень мало знала об его окружении. Маленький сын, злая теща, суровый шурин Захар. Дочь от первого брака, бывшая жена. О нынешней Медынцев помалкивал, – значит, при кажущейся открытости, не был чистосердечен.

К Варе он, надо сказать, не приставал. Относился по-своему хорошо. Исчезли попытки флирта и пошловатые намеки. Варя подозревала, что у Медынцева нет друзей. Ему, видимо, не дано было чувствовать к кому-либо дружеское расположение. Впервые ей встретился человек, в котором жило такое тягостное солнце – солнце лучами внутрь. И Варино терпение в конце концов кончилось. Она больше не могла выносить Медынцева и отважилась сказать: