Алексей Лукьянов - Миленький

Какое-то время внутри было глухо, как в гробу, только будильник тикал. Наконец, дверца шкафа со скрипом отворилась, и Таська вылезла на свободу.

– Слышь, а что здесь такое было-то? – спросила она у хозяина.

– Да так, хмырь этот гэбэшный в душу насрать приходил, – ответил Миленький и начал собирать работы, раскиданные по всей халупе.

– А зачем он фотки твои купить хотел? Срамота же. Ну, – Таська спохватилась и решила смягчить критику, – рисуешь-то ты в сто тысяч раз лучше!

– Дура! – окрысился Миленький. – Американцы приезжают на майские праздники, вот этот пархатик и хочет фарцануть предметами современного массового искусства.

– Что?! Американцы?! И ты так спокойно об этом говоришь?!

– А что, они не люди, что ли?

– Да при чем тут люди?! Ну покажи ты им свои работы, они же их с руками оторвут!

Миленький отмахнулся от Таськи, как от назойливой мухи:

– Да чего они могут понимать? Чего ты сама понимать можешь?

– А я много чего могу понять! – вспылила она. – Я Тышлера могу понять, и Филонова, и Малевича! У меня папа не только стилягой в юности был, он у меня еще искусствовед по образованию!

– Нет у нас искусствоведов! – крикнул Миленький. – Они все на бульдозерах работают!

– Так вот же! – Таська чуть не плакала от обиды. – Судьба тебе шанс дает: соберись, приведи себя в порядок! Приедут американцы, ты им покажешь свои работы, а они тебя к себе позовут! Это же раз в жизни бывает: из помойки в цивилизованный мир!

Миленький только морщился и небрежно рассовывал свои работы по ящикам. Остатки – наброски, почеркушки и прочее – он просто утрамбовал как попало в авоську и засунул в верхний ящик комода.

– Ну ладно, тебе наплевать! Всем наплевать! Но мне-то не наплевать! Мне папа все уши прожужжал: надо бежать, надо бежать, здесь скоро будет катастрофа. Он меня этой америкой-европой травил-травил и добился своего. Я английский и немецкий лучше русского знаю, мне тут уже давно не по кайфу жить. Насрать тебе на себя, так ты меня пожалей: уедем вместе в Америку, а потом возвращайся в свой Зажопинск!

Миленький достал из комода бутылку с мутноватой жидкостью, откупорил – и в воздухе запахло сивухой. Огляделся в поисках тары, схватил кювету и наполнил до краев.

– Да ты меня слушаешь, нет? – крикнула Таська.

– Вали отсюда, – сказал Миленький. Перед ним сейчас стояла задача, как выпить, не пролив ни капли. Подумав немного, он наклонился к кювете и отчурскал с краю.

Пойло было противное, Миленького перекособочило, и он с силой занюхал глоток рукавом. Потом отчурскал еще пару раз, пока не принюхался.

Таська пыталась ему помешать, зудела над ухом, заставляла закусывать, но Миленький не слушал, а методично нажирался. Наконец, пьяный в драбадан и уставший от причитаний Таськи, он схватил кочергу и погнался за девушкой. Кое-как выгнал ее из будки, запнулся о вчерашнюю проволоку, бухнулся в грязь и заснул.

Сначала Таська просто звала Миленького. Потом начала пихать в бок, чтобы разбудить. С тем же успехом она могла просить будку повернуться к себе передом, а к свалке задом. Ухватив Миленького за шкирку, она затащила его в будку и оставила валяться на полу.

А потом открыла ящик комода и вытащила несколько графических работ, в том числе портрет капельками парафина.

Какое-то время после ухода Таськи Миленький лежал неподвижно, даже дыхания не было слышно. Потом правая рука его задергалась, ожила и принялась шарить вокруг лежанки.

Нащупав в куче тряпок то, что нужно, рука извлекла на свет божий старый дисковый телефон.

Миленький, не открывая глаз, снял трубку и приложил к уху. Длинный гудок.

Миленький открыл левый глаз и неуверенными движениями накрутил пятизначный номер.

Послышались гудки вызова, и кто-то снял трубку.

– Тома, мне плохо, – плачущим голосом сказал Миленький (левый глаз при этом сам собой закрылся). – Не Тома? А кто? Ваня? Ваня, позови Тому. Алло, Тома? Мне плохо, Тома. Меня никто не любит, никто не уважает. Ты тоже? Вот видишь…

Женский голос на том конце канала связи был сначала терпеливым и даже немного ласковым, однако становился все резче и нетерпеливее. Миленький благодаря алкогольным парам тоже из побитого пса постепенно превращался в бойцового петуха. Говорил он все упрямее и категоричнее и вскоре, уже мало соображая, выкрикнул:

– Что?! Хрен им! Я лучше все здесь спалю! Все!

Силы после этого эмоционального всплеска окончательно покинули его, и Миленький уснул так же внезапно, как это случается со всеми сильно выпившими людьми. Какое-то время трубка женским голосом взывала: «Миленький? Миленький, скотина стоеросовая! Миленький, не делай глупостей! Я тебя убью, Миленький!» – а потом связь прервалась.

За ту минуту, что Миленький был в отключке, ему приснился во всех подробностях невероятно правдивый и красочный сон – будто он помер и его хоронят. И будто на похоронах его все бабы шли голые. Была там и Таська, только звали ее почему-то Элкой. А еще там был Спиридонов, он за рулем грузовика сидел. Только прервалось все в самом интересном месте – гроб бабы на себе понесли, а водила, сука такая, сигналить начал, чтобы похороны сорвать. Только сигналы эти почему-то как телефонные гудки звучали.

Проснувшись, Миленький моментально вспомнил, что произошло вчера и сегодня, и впал в глухое отчаяние. Он молча допил самогон – который, между прочим, сначала хотел прогнать через перегонный куб минимум три раза.

– Фиг тебе, а не обыск! – пробормотал он себе под нос. – Фиг тебе, а не порнография.

Если бы кто-то мог в этот момент наблюдать за хибарой Миленького снаружи, то наверняка решил бы, что там кого-то убивают. Будка раскачивалась из стороны в сторону, изнутри доносились битье посуды, треск мебели и густопсовая брань.

Потом дверь будки распахнулась, и оттуда вывалился пьяный в уматинушку Миленький. Недобрым оком обозрев свою вотчину, он не нашел ничего достойного внимания и обратил взор к небу. Очевидно, алкоголь придал его зрению какие-то особые свойства, потому что показалось Миленькому, будто пронизал он синь небосвода и увидел на черном фоне космоса американские спутники-шпионы, устремившие свои оптические системы на его ничтожное существование. Вскинув кулаки, Миленький отчаянно затряс ими и прокричал:

– Хрен вам, американцы! – и побежал прочь, опасаясь, что сейчас с орбиты прилетит ядерная ракета и разнесет его халупу вдребезги.

Не сделав и десяти шагов, он споткнулся, наступив себе же на ногу, и рухнул в грязь. По счастью, голова его оказалась на берегу лужи, и Миленький, зашедшийся было от рыданий, внезапно заснул сном младенца, теперь уже на весь оставшийся день.

Над трубой его домика струился белый дымок. Такой обычно бывает, когда жгут бумагу.