Олег Рой - Писатель и балерина

– Ну… – Добрин хмыкнул. – Пока что в учреждении строгого режима можете оказаться именно вы. Шансы немалые. Это так, к слову. Как я понимаю, вы свою матушку в этом пансионате-интернате не навещаете?

Марк помотал головой:

– Я пробовал… пытался, но это… не очень хорошо на нее влияет. Так что просто есть договоренность, что в случае чего мне сообщат. Ну и деньги, конечно, перевожу. Это хороший пансионат. Лучший, какой я сумел найти. Там вполне… комфортно.

– А посетителей туда пускают?

– Да пожалуйста, никаких проблем. Не ко всем, но к ней – да. Только это нечасто. Ну журналисты, быть может. Она ж была восходящая звезда, новая Айседора Дункан или что-то в этом роде, и вдруг такая трагедия. Но, по правде сказать, сегодня это уже мало кому интересно.

– Сколько сейчас вашей матушке лет?

– Шестьдесят, – проговорил Марк и задумался. – Шестьдесят… два. Кажется. Или шестьдесят три? Надо у Татьяны спросить, у жены моей, она как-то лучше эти цифры помнит.

– Да нет, не нужно. – Федор Иванович сделал какое-то короткое движение, и в кабинете зазвучал хриплый невнятный – даже не понять, мужской или женский – голос:

– Он чудовище… он всегда был чудовищем… С самого начала… Он всегда все портил… Мне нужно было танцевать, а он мешал, мешал, мешал… Он убийца… Он меня убил! Я танцевала… мне нужно было танцевать пламя… вода, небо, цветок или огонь – это разные, разные, разные танцы. И пламя – разное… Огонь в камине и горящий факел, пожар и пламя свечи – они же все разные! Мне нужно было почувствовать, повторить… а он… свечи… много свечей…

Марк едва не задохнулся:

– Откуда это у вас?

Добрин только дернул плечом – мол, не ваше дело. А голос продолжал:

– Огонь… везде огонь… больно!.. А все думают, что он ни при чем… такой милый мальчик! И он сам думает, что он милый мальчик… а он – чудовище!

Марк сжал кулак, укусил костяшки пальцев и удивился, что больно. Но если больно, значит, это не кошмар, не сон, значит, все на самом деле… Да, он помнил тот пожар – вязкий, забивающий горло, колючий серый войлок, рыжие трескучие сполохи, гигантский, очень красивый золотой цветок в черном небе… Но…

Или он помнил – не все? Он что-то забыл? Сколько же он должен был забыть?!

Но… следователь… Марк едва не задохнулся от неожиданной вспышки холодной ярости:

– Вы что же, думаете, что это я тот пожар устроил? И если я был убийцей в нежном возрасте шести лет, следовательно, сейчас все это – тоже я? Ибо я псих и все очевидно. Так?

Федор Иванович хмыкнул:

– Пожалуй, скорее нет, чем да. Но монолог, согласитесь, любопытный.

– Вы что, думаете… – Марк поморщился, заметив, что слово в слово повторил предыдущую собственную фразу. Фу, какая неряшливость. Нельзя так. Недопустимо. Хотя сейчас-то какое имеет значение правильное построение текста? И все-таки неуклюжий повтор царапал, как сломанный ноготь. – Неужели вы считаете, – переспросил он, – что это… что она могла…

Добрин повел плечом:

– Что вас, собственно, удивляет? С головой у вашей матушки, вы сами признали, не все в порядке. Даже, пожалуй, все не в порядке. Зато физически она себя чувствует вполне хорошо. Гораздо лучше, чем можно было бы ожидать в ее возрасте. Что вы так на меня уставились? Разумеется, я связывался с интернатом.

– Но зачем в таком случае… Ах да, конечно. Вам нужно было услышать, как преподношу это я, потому и спрашивали – где, как себя чувствует и все такое.

Следователь изображать смущение не стал:

– Примерно так. А чувствует она себя очень даже неплохо. До сих пор экзерсисы повторяет. Хотя, думаю, травмы дают себя знать, так что ей, вероятно, и тяжело, и больно.

– Ну так весь балет – это тяжело и больно, – печально усмехнулся Марк.

– Вот именно. Вырабатывает привычку действовать через «не могу». Так что физическая возможность устроить вам максимально веселую жизнь у нее была. Как и мотив – ненавидит она вас яростно. И то, что для этого придется отнять еще несколько жизней… вряд ли человека, жаждущего мести, остановили бы подобные соображения.

– Но как же… она что, компьютер освоила?

– Могла бы. Хотя, что правда, то правда, в пользовании высокими технологиями не замечена. А ведь кто-то эту запись сделал и мне прислал. Мой служебный электронный адрес, разумеется, не секрет, но и на заборах его не пишут. Как вы полагаете, кто мог бы вашей матушке помогать?

– Не знаю… – Марк медленно помотал головой, в которой билось страшное предположение. Татьяна! Татьяна регулярно ездила в интернат, с ней мать общаться не отказывалась, скорее наоборот. И у Татьяны есть все основания желать ему, Марку, всего самого «веселого».

– Однако вернемся к более насущным делам, – подытожил Добрин, кажется не заметивший Марковых терзаний. – Я спрашивал, как вы прошлую ночку провели.

Марк молчал.

– Понимаете, – вкрадчиво протянул Федор Иванович. – А я думаю, что вы понимаете. Ведь если эта Скорнякова себя не убивала, то и предсмертное письмо ее, получается, фикция. Вместе со всем своим содержанием – ну что она вам помогала убивать Мельничука, Павленко, Корша и Введенского. Ведь так? Если она не убивала себя, значит, и к остальным убийствам она не причастна? Логично? А кто же тогда? Ибо в этой конструкции ее смерть выгодна только одному человеку…

– Если это человек…

Марк сам не понял, как это сказал. Не он сказал – оно само выговорилось. Теперь точно одна дорога – в палату с мягкими стенами и рубашку с длинными рукавами.

Следователя, однако, странное заявление как будто ничуть не удивило. Слегка склонив голову, он смотрел на Марка так внимательно, с такой готовностью выслушать…

И Марк – решился. Решился, ругая себя за глупость и одновременно надеясь. Рационалист возмущался: ты спятил? Хочешь собственноручно сковать цепочку, на которой тебя в камеру потащат? Но кто-то другой иррационально, но настойчиво повторял: он сказал «ваша матушка». Аргумент бессмысленный, практически абсурдный. Но, быть может, именно иррациональные доводы и есть самые разумные?

Он прикусил губу, почувствовал, как поджимаются, точно перед прыжком в ледяную воду, мышцы живота. Усилием воли заставил себя расслабить непроизвольно сжавшиеся кулаки. И выдохнул:

– Видите ли, я писатель.

– Ну это нам известно.

– Да я знаю, знаю. Но в этом, кажется, все дело.

Ему казалось, что рассказывать придется очень долго. Но на самом деле все уместилось минут в десять. И как он мечтал написать роман о балете, и как ничего не выходило, и как после встречи с Полиной все стало вдруг получаться… И как затеял страшноватую игру с самим собой, дублируя в новом романе убийства из «исторических детективов», и как они вдруг начали происходить на самом деле… И как понял, что реальные убийства повторяют не серию о Вяземском, а еще не написанный роман – когда после смерти Анечки Павленко обнаружил в почте фотографии с места убийства. Как пришел в ужас, но думал лишь о том, чтобы завершить роман. Даже о том, что практически вспомнил – как убивал…