Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне

Ненавижу его. Я его ненавижу.

У меня здесь нет друзей. И не надо. Русских я ненавижу точно так же, как и армян. Странно, что при этом я наполовину русская и на другую армянка. Я чувствую в себе силы отказаться от национальности. Я космополит и гражданин мира. Об этом я читала в одной книге. Мне понравилось. Только маму жалко по-прежнему. Как она живет с отцом? Надо все-таки вдолбить ей в голову, чтобы ушла от него…

Мне не нравятся парни моих лет. Я умнее любого из них. Хотя любые мужчины – существа полезные – они сильнее, чем я, поэтому их можно использовать в моей борьбе. Пока не знаю как. Еще нужно решить, буду ли я рожать детей. Потому что я еще не решила – рожать или нет детей, сыновей для борьбы с существующим строем? Или, наоборот, нужно перестать давать этому страшному миру хоть что-нибудь, хоть даже катушку ниток. Больно много чести – отдавать миру своих детей. И я точно знаю: все равно этот мир будет разгромлен. Но мой брат, точно, настоящий придурок.

А мой отец – убийца».

Честно говоря, меня мало тревожили Светкины плевки в мою сторону, я все равно знал: она меня любит. Но Хачика верная дочь действительно ненавидела. И вот что самое мерзкое во всей истории – сердце мое вернулось на место, но отяжелевшим от нового знания. Нет, я не поверил в то, что мой отец убийца, я горевал по своей сестре – ей, несчастной, приходится жить с убеждением, что ее отец убийца…

Однако приговор подписан и приведен в исполнение. Хачика больше нет. Нет его цельного, звенящего красками образа. Нет радости в переплетении морщин, нет света, играющего между пальцев, нет ожидания чуда, которого ждет от отца ребенок.

И если бы тем месяцем, несколькими днями позже, папа не сказал свое привычное:

– Мы уезжаем, – я, наверное, сбежал бы из дому.

Хачик сказал, что хочет в такое место, где не будет ни русских, ни армян, где люди не станут вцепляться в глотку друг другу ради куска хлеба и местечка под солнцем. А в новом их доме должно быть много солнца. Я крутил глобус и прикидывал, что это за место будет? По-прежнему решения принимал Хачик, по-прежнему никто из нас не смел советовать ему. Мы привыкли не подчиняться – мы привыкли доверять своему отцу. Что бы там не писала Света, что бы она не думала, но даже она безропотно приняла известие:

– Лос-Анджелес.

Ее брови поползли вверх, но сестра промолчала. Мама улыбнулась и кивнула. Бабушка пошла собираться. Марина захлопала в ладоши. Ей нравилась идея глобальной реконструкции жизни. А я набрался смелости и спросил:

– Отец, что мы делаем? Там много армян и много русских.

Хачик ответил, что мы будем жить «отдельно» и ни с кем из своих общаться не станем.

– Но тебя все знают!

– Кто?

Я смутился:

– Я имею в виду родственники, друзья и знакомые все тех… с кем ты имел дело. Если не знают, то слышали о тебе, точно.

– Разве?

– Я так думаю.

– Неважно, что ты думаешь.

Я поджал губы.

– Не обижайся. В таких делах, в человеческих делах, важно, что ты знаешь, а не то, что предполагаешь. Но, даже если ты что-то знаешь наверняка, если дело касается людей, то дели свое знание на множество вопросов. Человек как вода, суждения меняются быстро. Так что не важно, что скажут те, кто знал меня когда-то. И так же неважно, что скажут те, кто узнает меня когда-нибудь. Важно, что думают те, кто со мной сейчас. А сейчас со мной вы.

Если бы он знал, что уже казнен, мой бедный отец. Если бы знал…

Но, даже казненным, напоследок Хачик преподал мне урок. Он отправил меня на кладбище.

– Пойди на кладбище и вознеси хвалу могильным камням.

Про себя я пожал плечами и подумал, что папа сошел с ума. Но я пошел и сделал. Моя мысль была предельно простой – если он так говорит, значит, он так поступал (поправка, поступал, когда был живым). Или мог бы поступить. Возможно, таким образом он приобрел ценный опыт, которым сейчас безвозмездно делился со мной. Что ж, я воспользуюсь, я обязательно возьму все то, что накопил отец. И если сестрица моя хотела поживиться кошельком отца, то почему мне не начать растаскивать его душевные богатства?

Кладбище походило на густозаселенную коммунальную квартиру, с неряшливыми и небогатыми жильцами. Я бродил по тропкам и, разглядев какой-нибудь портрет, громко декламировал:

– О ты, Сидоров Петр, тысяча девятьсот двадцать девятого года рождения! Ты прекрасен, умен и мудр! Ты, верно, был профессором химии или знатным сталеваром – хвала тебе!

И, только произнеся величавую тираду, я замечал дату смерти – тысяча девятьсот тридцать пятый. «Знатный сталевар» умер ребенком, не совершив ни одного подвига, не став ни профессором, ни парикмахером, ни стукачом. Скорее всего, он даже не успел научиться писать.

Дома я отчитался о проделанной работе и полученном опыте. Хачик не стал комментировать мои действия. А на следующий день он снова послал меня на кладбище.

Но теперь он сказал:

– А теперь пойди и побрани их – эти камни.

Я снова сделал так, как наказал мне отец. Но почему-то на этот раз мне было действительно не по себе. Я пытался не смотреть на портреты на памятниках и крестах и не читать фамилии вечных постояльцев заведения. Я просто бубнил:

– Сукины дети. Сволочи. Алкоголики. Кто из вас ушел сухим – без наркотиков, без водки, без таблетки, хотя бы обезболивающей. И что вы жили? И что померли? Дебилы, докладываю вам – в мире ничего не изменилось после вас. Никто даже не заметил, что вас иссякло множество.

Но тут я вспомнил: папа инструктировал меня, чтоб ругал я не людей, а камни. Я попытался изменить текст:

– Камни, вы – идиоты, вы полные ничтожества. Вы неудачники! Потому что из нормальных камней строят дома или ставят фонтаны, высекают конные статуи победителей, а могильники, которые могут порадовать разве что птиц, которые срут на вас с деревьев…

Короче, я выполнил отцово поручение. И вечером он меня спросил сам:

– Возгордились от хвалы твоей камни?

– Нет.

– А огорчила ли их брань?

– Нет, папа. Совсем нет.

– Вот так-то, сынок.

И он кивал своим мыслям, что проносились в голове. А в моей голове сухим щелком взорвалась бомба. Ну хорошо, не бомба – бомбочка, но все равно толчок был ощутимый. Накопившиеся вопросы, которые я обычно проглатывал и потому никогда не имел ответов, они вдруг заорали все разом. Они стали топать крохотными ножками, вытаптывая в моем мозгу удобные дорожки. И я не выдержал. Хачиковы притчи, его побасенки, его простенький арсенал метафор – все это мне смертельно надоело. Когда нужно было, он никогда ничего не мог объяснить по-человечески. Ну вот я и взбесился.