Борис Шапиро-Тулин - История одной большой любви, или Бобруйск forever (сборник)

– Пожалуйста. – Юная Особа заглянула ему в глаза как-то по-особенному, и Лёдя ощутил, что внутри у него что-то екнуло. – Не надо туда, хотите, я провожу вас домой.

Они ехали в такси и молчали. Юная Особа все время держала его за рукав плаща, словно боялась, что он мог передумать.

– Это мой дом, – произнес Лёдя, когда они вышли из машины. – Что будем делать дальше?

Юная Особа неожиданно приподнялась на носки, прижалась долгим поцелуем к его губам, повернулась и побежала по лужам.

– Эй! – крикнул Лёдя. – А дальше? Что дальше?

Но Юная Особа бежала, не оглядываясь.

Вечером он опять снял трубку и набрал знакомый номер.

– Вы знаете, – сказал Лёдя, – в меня, кажется, влюбились.

– Кто? – поинтересовалась Хранительница Очага.

– Понятия не имею.

– Тогда все в порядке, – сказала она.

– Кстати, – спросил он, – вы не слышали, какую нам ждать погоду? – ему не хотелось заканчивать разговор.

– Синоптики обещали, что к вечеру, как всегда, стемнеет, – сухо сказала Хранительница Очага и повесила трубку.

Лёдя стоял, слушал гудки и смотрел в окно. Похоже, что на этот раз синоптики не ошиблись.

Ночью ему не спалось. Он прошелся по комнате, крутанул штурвал, снял висевшую на стене боцманскую дудку, приложил было к губам, но не дунул, а просто тихо сказал: «Свистать всех наверх!»

Свистать было некого. Один только дождь монотонно шелестел за окном, и он, наверное, тоже чувствовал себя одиноким, потому что улицы в этот поздний час были пусты, а значит, никто не вытягивал из-под укрытия руку и не поворачивал ее ладонью кверху, чтобы капли дождя, соприкасаясь с ней, могли ощутить обычное человеческое тепло. По крайней мере, Лёде так почему-то казалось.

Свет в окнах небольшого дома, где жила Женщина, гас по вечерам всегда в одно и то же время. Мужчина безошибочно различал ее окна среди множества других, светящихся на той стороне Березины. После того как гас свет у нее, он еще некоторое время сидел в темноте, словно говоря себе, что там к ней и здесь к нему ночь пришла одновременно и это каким-то образом могло их соединить. Но свет потом все-таки зажигал, хотя была это не наглая шестирожковая люстра, свисавшая с потолка, а маленькая настольная лампа под красным металлическим грибком, оставшаяся еще от старых добрых времен.

Раньше Мужчина приезжал из Бобруйска в свой дачный домик только по выходным дням. Но с тех пор, как увидел ее, гуляющую вдоль берега реки с двумя маленькими сыновьями, стал приезжать каждый день. И каждый день он говорил себе, что вот сегодня обязательно переберется на ту сторону и подойдет к Женщине. Но все кончалось лишь ожиданием того момента, когда в ее окнах гас свет.

Женщина не знала, что за ней наблюдают, но какая-то необъяснимая тревога все эти дни не покидала ее. Она боялась воспоминаний, которые накатывались на нее, когда она смотрела на противоположный берег, и в то же время ощущала порой неодолимую тягу снова оказаться там, на песчаном пляже под высокими соснами. Были минуты, особенно ранним, едва еще брезжившим утром, когда ее сознание словно раздваивалось – она одновременно ощущала себя здесь с двумя сыновьями и в то же самое время там, под высокими соснами, легким шагом идущую по нагретому песку. Это были не простые минуты. А если она снова засыпала, ей снилось, что она бежит, бежит изо всех сил, чтобы оттолкнуться и перелететь на тот берег, но потом чувствовала что силы ее оставляют, каждое движение дается с неимоверным трудом, и невозможно уже было ни добежать и не перепрыгнуть. После такого сновидения ей нужно было выговориться, и она за завтраком как бы невзначай роняла, что, когда ей было 17 лет, она жила на том берегу. Мальчишки смеялись и напоминали ей, что она это уже говорила, когда они снимали здесь дачу.

У Мужчины была лодка. Много лет она лежала на дачном участке, перевернутая кверху днищем. Зимой на ней нарастала шапка сугроба, а летом обнажались почерневшие извилины и трещины. По тому, как медленно загнивала лодка, Мужчина ощущал ход времени. Не быстрый, пульсирующий ход, а именно такой – размеренный и неспешный: шапка сугроба, извилина, трещина и снова по кругу – от шапки сугроба до новой трещины. Лодка была дорога ему, как память о Женщине. Он мог в подробностях представить ее, осторожно вступающую в слегка покачивающийся корпус, опускающуюся на скамью, боязливо хватающуюся за борта. Он даже помнил, как мальки суетились у его ног, когда он бережно отталкивал лодку от берега, как скрипели тогда уключины, как пахли скошенные луговые травы. Никогда больше он не ощущал такой пьянящий аромат.

Как-то раз она предложила взять кисточки и написать на борту каждый со своей стороны название лодки. Она написала его имя, а он – ее. Это была самая странная лодка на реке, лодка с двойным названием.

После завтрака Женщина брала сыновей, и они шли купаться. Мальчишки натягивали на себя резиновые круги и смешно бултыхались у берега. Потом она растирала их досуха, доставала из сумки игрушки, а сама ложилась на старое одеяло, сделанное из колючего верблюжьего меха, запрокидывала руки за голову и, щурясь, смотрела куда-то в глубину голубого, еще не знойного неба. Если лежать неподвижно, то наступала минута, когда казалось, что земля внезапно теряла притяжение и она взлетала над ней высоко-высоко, а потом вокруг нее начинали появляться воздушные шары, вначале один, потом несколько, потом еще несколько и еще. Шары были разных цветов, а один из них, самый большой, подплывал все ближе и ближе, она хватала его за ниточку, и он бережно опускал ее на землю, и она снова бежала, как в своем утреннем сне, но только уже там, на противоположном берегу. С размаху бросалась на песок, нежилась в его тепле и ждала, что вот сейчас уткнется носом в прибрежный ил их странное суденышко.

Мужчина молча курил, прислонясь к краю летней кухни, и поглядывал на виднеющуюся сквозь кусты сирени реку. Он обдумывал план действий, и этот план был связан с его лодкой, потому что лодка была связана с прошлым, а в том прошлом Женщина робко-робко вступала в ее качающийся корпус. Он докурил сигарету, погасил ее, смяв пальцами, и забросил далеко в кусты. Потом подошел к лодке и погладил ее шершавое днище. Дерево за день нагрелось и испускало едва уловимый запах илистого дна.

Ночью Женщине не спалось, и она, накинув на плечи цветастый платок, подаренный мужем, вышла к реке. Фонари не горели, было совсем темно, и противоположный берег скрывался за плотным, непроницаемым занавесом. Женщина думала, почему ее до сих пор так туда тянет, и решила, что она просто тоскует по себе, той семнадцатилетней, что навсегда осталась на другом берегу. Она пыталась сбросить это наваждение, обхватывала плечи руками, словно говорила себе: «Вот же я, здесь, а не там». Но душа все равно разрывалась от тоски.