Борис Шапиро-Тулин - Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы

– Ложись! – предполагая худшее, по старой фронтовой привычке крикнул Нименман и бросился на холодный цементный пол.

Его примеру, ни секунды не раздумывая, последовала юная журналистка. Остальные, оцепенев, смотрели, как вырвавшаяся струя ударила в потолок, а затем вернулась обратно, разлившись лужей, в которой оказались двое лежащих на полу людей.

Есть разные способы возникновения любви. Возможно, где-то даже хранится каталог, в котором они все перечислены. Я не думаю, чтобы описание того, как это должно происходить на цементном полу штамповочного цеха, занимает место среди основных разделов. Вполне вероятно, что подобного рода событие набрано самым мелким шрифтом или вовсе содержится в приложении. Важно другое – такой способ все-таки существует, и Нименман с журналисткой по имени Ирэн блестяще это подтвердили.

Едва они поднялись в своей промокшей, отяжелевшей и пропахшей маслом одежде, как между ними со стуком упал кусок шланга, который до этого вместе со струей взлетел к потолку и, зацепившись за балку, какое-то время висел на ней, раскачиваясь.

– Мадам, уже падают шланги, – неожиданно для себя пропел Нименман, глядя на стоящую напротив Ирэн.

– Я жду их все снова и снова, – тихо, как эхо, отозвалась она, перефразировав другую строчку из той же песни.

Несколько десятков глаз удивленно смотрели на них, но эта парочка, похоже, никого не замечала. Ловушка захлопнулась.

Первой все поняла Людочка. Она швырнула свою тетрадь с переводами в густую маслянистую лужу и на следующий день покинула завод навсегда.

Года через три я проводил очередные институтские каникулы в своем родном городе. По укоренившейся уже привычке первым делом я решил посетить места, связанные с самыми приятными воспоминаниями. Одним из таких мест был наш городской парк, где однажды за танцевальной верандой девушка, в которую я был влюблен, подарила мне свой первый поцелуй.

Я не спеша шел по центральной аллее и вдруг на одной из скамеек увидел Нименмана, рядом с которым сидел малыш, как две капли похожий на своего отца. Он пыхтел и с явным удовольствием уплетал из небольшого пакета виноград. Я уже хотел было подойти поближе, но меня быстрым шагом опередила молодая женщина.

– Сколько раз говорила тебе, чтобы ты не давал ребенку бритую ягоду, – с возмущением начала выговаривать она, отобрав пакет.

Маленький Нименман между тем, лишившись винограда, уставился на стоящую напротив скульптуру, изображавшую аппетитных форм женщину, опиравшуюся на весло, протянул к ней свои ручки и стал канючить:

– Хотю тетю! Тетю хотю!

– Наш человек, – сказали сидящие неподалеку игроки в домино.

– С одной стороны, может, и так, – глубокомысленно заметил, повернувшись к ним Нименман, – но с другой стороны, конечно.

Не знаю, как доминошники, а я его понял.

Я вспомнил все, вспомнил во всех подробностях, словно на какое-то время оказался опять в своем маленьком городке, расположенном недалеко от таинственного дубового заповедника.

Приехал я туда спустя двенадцать лет и восемь месяцев после того, как оставил его, как мне тогда казалось, навсегда. Приехал и убедился – то, что прежде составляло круг моего общения, исчезло безвозвратно. Я чувствовал себя чужаком среди неспешной жизни, которая таилась где-то в недоступных для меня недрах и выплескивалась публично лишь у двух кинотеатров, одного Дома культуры и небольшого ресторана на первом этаже обветшалой гостиницы. Я понял это уже минут через сорок, стоя перед зеркалом в своем номере и разглядывая новый с иголочки костюм, голубую рубашку и галстук в красную диагональную полоску. Мне хотелось попасть в одну из прежних компаний, хотя я прекрасно понимал, что ей неоткуда взяться жарким полуднем в понедельник, да еще у приезжего, попавшего сюда по чистой случайности.

От всей этой безнадежности я ощутил страстное желание промочить горло чем-нибудь достаточно крепким. Я спустился вниз, но ресторан, естественно, был закрыт. Со все возрастающим чувством раздражения я открыл массивную с облупившейся краской дверь, прошелся по улице и внезапно оказался прямо перед зданием, вывеска которого несла на себе странное, но емкое словосочетание «Пиво-автомат». К моему удивлению, пиво в этом заведении было. Я достал мелочь и постучал монеткой по стеклу кассы. Кассирша оторвалась от вязания, не глядя на меня, пересчитала деньги и выдала круглый металлический жетон.

Спустя минуту, опустив жетон в автомат и наполнив бокал струей холодного пенистого пива, я направился к единственному очищенному от грязных кружек круглому столику, за которым, правда, стоял еще один посетитель. Некоторое время мы молча делали глоток за глотком, стараясь подольше растянуть удовольствие. Но, увы, идиллия закончилась довольно банально.

– Вы, наверное, приезжий? – спросил, оглядев меня с ног до головы, мой сосед по столику.

Я кивнул.

– Тогда я вам скажу, чтоб вы знали, что умирать лучше всего осенью.

От неожиданности я сделал чересчур большой глоток, отчего у меня перехватило дыхание, и я несколько минут судорожно хватал ртом воздух.

– Лично я хотел бы умереть ранней осенью, – продолжал мой сосед. – Вы знаете эту пору, когда трава еще выглядит совсем зеленой, но по утрам на ней лежит уже первый иней. В каком костюме меня положат в гроб, я догадываюсь, но меня смущает галстук. Дело в том, что у меня их три.

Здесь последовала пауза, словно мой собеседник ждал, что я выскажу свою точку зрения по обсуждаемому предмету. Но я все еще пытался отдышаться после неудачного глотка, и мне было абсолютно все равно, какой из трех галстуков больше всего подходит для церемонии погребения.

– Человек, – сказал осуждающе мой визави, – должен быть готовым ко всему, даже к собственным похоронам, включая оркестр. Ведь мы же с вами не какие-нибудь шаромыжники, чтобы нас хоронили без музыки. Конечно, о самом составе оркестра говорить бессмысленно, потому что, по большому счету, покойнику это уже все равно. Но я хочу, чтобы на барабане играл Голубецкий-младший, и знаете почему?

Он посмотрел на меня и, удостоверившись, что я об этом не имею ни малейшего понятия, торжественно произнес:

– Потому что хоронить кого бы то ни было без Голубецкого-младшего считается в нашем городе дурной приметой. Но я вам скажу больше. Около входа в городскую баню появится мраморная доска с золотыми буквами. И знаете, что на ней будет написано?