Борис Шапиро-Тулин - Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы

Обида, владевшая мной, выкатила на язык именно эту жалкую и позорную фразу.

В классе повисло молчание. Я стоял не в силах поднять глаза, в ту же секунду ощутив весь ужас и всю глубину своего предательства. Но было уже поздно – дорога в комсомол для Бомы была закрыта.

С высоты сегодняшних лет это кажется мелочью. Но в те годы… Бома стоял белый как мел, которым на доске были написаны фамилии кандидатов. Потом подошел к доске, тщательно вытер тряпкой свое имя и вышел из класса, не прикрыв за собой дверь. Может быть, он думал, что я брошусь вслед за ним, буду просить прощения или что-нибудь в этом роде, но сил тронуться с места у меня тогда не нашлось.

Вскоре я упросил родителей перевести меня в другую школу, а дом около кинотеатра «Пролетарий» стал местом, которое я с тех пор старался обходить стороной.

Бому я увидел только лет через десять на перроне вокзала, кирпичное строение которого от основания фундамента до крыши заросло густым зеленым плющом, оставив лишь промежутки для окон, огромных электрических часов да старого колокола, возвещавшего когда-то своими ударами об отправлении поездов. Я направлялся в областной центр за разрешением на выезд в Израиль, а Бома, очевидно, оказавшись здесь в отпуске, стоял рядом с красивой женщиной, которая давилась от смеха, глядя, как он одной рукой жонглировал несколькими яблоками, а другой сосредоточенно водил по строчкам железнодорожного расписания.

К тому времени я, конечно, был в курсе того, что он живет в Москве, защитил диссертацию, работает в каком-то закрытом НИИ и вроде бы удачно женат на довольно известной киноактрисе. Кто бы знал, как мне хотелось подойти к нему, пожать руку, попросить прощения, в котором он, возможно, и не нуждался, но зато так остро и так давно нуждался я. В тот раз я тоже не смог этого сделать.

Теперь я живу в Израиле, куда меня, по большому счету, привело желание узнать, что было на самом деле написано в старинной книге, которую не выпускал из рук дед Бомы. Каждый год, зажигая на праздник Хануки первую из восьми свечей, я мысленно посвящаю ее длинной сумрачной комнате, где обитали трое одиноких мужчин. Слегка колышется пламя на фитильке, и мне начинает казаться, что я снова слышу шелест пожелтевших страниц, ощущаю прикосновение к тайне, скрытой в незнакомых тогда еще буквах, а сердце мое стучит так же взволнованно, как в те минуты, когда, не замечая меня, проходил мимо высокий худой старик, без конца бормоча свои молитвы. И тогда на меня накатывает безумная тоска по детству, по нашему городу, а вместе с этой тоской приходит и острое чувство собственного несовершенства, замешенного на множестве совершенных глупостей, но прежде всего на предательском поступке по отношению к единственному настоящему другу.

В свой последний приезд в Россию я решился, нашел в справочнике телефон актрисы, жены Бомы, и позвонил поздним вечером из своего гостиничного номера. Откликнулся незнакомый мне женский голос.

– Можно Бенедикта Матвеевича? – не надеясь на успех, спросил я.

– Он болеет, что ему передать?

– Передайте ему: «Борух ата адонай элохейну мэлэх ха олам». – Это были слова той самой молитвы, которую я услышал давним воскресным утром.

– Что-что? – растерянно переспросила женщина.

– Ничего, – сказал я, – передайте ему просто «Вау», он поймет.

Я повесил трубку и долго еще ходил по своему номеру, понимая, что заснуть мне сегодня вряд ли удастся. Несмотря на седеющую бороду и лысую уже голову, детство, оказывается, никуда из меня не ушло. То самое детство, в котором мы так близки к Богу, хотя и не подозреваем об этом. А ведь Он и есть едва теплящийся, как ханукальная свеча, огонек надежды, когда кажется, что непоправимое все еще поправимо».

Перед тем как передать рассказ издателю, я послал Юлику запрос по электронной почте, надо ли изменить имена в тексте, который он так любезно мне предоставил. Юлик ответил сразу же: «Ни в коем случае. А когда книга выйдет, перешли ее мне и обязательно передай Боме. Телефон его прилагаю. Поверь, для меня это важно».

Конечно, я выполню его просьбу. А еще узнаю, когда в этом году будет Ханука, праздник избавления от гонителя ни в чем неповинного народа, зажгу свечи и мысленно произнесу ту самую молитву, которую Юлик услышал от деда Бомы. В переводе она означает примерно следующее: «Велик наш святой отец – повелитель мира. Благодарю тебя за то, что дал дожить мне до этих дней». Ведь в конечном счете я тоже причисляю себя к славной когорте бобруйских жизнелюбов. Вау!

Улица Пушкинская тянулась почти через весь город и заканчивалась в районе Песков в том самом месте, где булыжник мостовой переходил в обычную проселочную дорогу. Здесь теснились последние городские постройки, а сразу за ними начинался луг, обрамленный лесополосой, за высокими деревьями которой уже в наше время построили аэродром для авиации стратегического назначения.

Границей между городом и остальным миром, то есть между булыжной мостовой и проселочной дорогой, служил невзрачный деревянный мост. Под мостом журчала незамерзающая даже зимой небольшая речушка, скорее не речушка, а ручей, которому местные жители дали не очень поэтическое, но зато точное, по их мнению, название – Вонючка. Поскольку в окрестностях города напрочь отсутствовали горные вершины с тающими ледниками, да и, если честно сказать, не было не только горных вершин, но и мало-мальски высоких холмов, то природа неиссякаемого источника могла бы стать загадкой для любознательных краеведов. Тем не менее источник существовал и всем своим крепким приземистым видом грозил просуществовать еще не одну сотню лет. Источник сверху был накрыт зданием из прочного старорежимного кирпича, имел при себе дымящуюся трубу котельной и длинный ряд приподнятых выше человеческого роста окон, закрашенных наглухо белой масляной краской. Источник назывался «Городская баня № 2», что подтверждалось вывеской, красовавшейся над входной дверью.

Река Вонючка, основные ресурсы которой пополняла мыльная вода, стекавшая с посетителей бани, обросла таким количеством легенд, что на их основании можно было бы написать не одну книгу о бобруйских жизнелюбах. Но самой правдивой из них до сих пор считается история Странной Малки, получившей свое прозвище после одного происшествия, случившегося однажды посреди луговых трав, невдалеке от неприметного деревянного моста.

Малке исполнилось тогда тринадцать лет, а значит, было это накануне кровавых событий 1914 года, так как появилась она на свет (на то есть указания в архивных документах) в самом начале двадцатого века. Мать ее умерла при родах, и Малка вместе с отцом и престарелой бабушкой жила в самом крайнем городском доме, не доходящем всего двух или трех метров до берега известной уже реки.