Борис Шапиро-Тулин - Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы

Давно все это было. А сейчас жизнь идет своим чередом, и только вы словно застыли, остановились на месте, а она течет мимо вас, размывая минута за минутой, словно мельчайшими песчинками, старый изношенный организм.

Сын упорно зовет к себе, ваш сын, который вырос в этом доме, шалил здесь и болел бесконечными ангинами. И вот ваш сын живет в далеком Израиле и так редко имеет возможность приезжать сюда.

Последний раз это было, когда умерла его мать. Он плакал тогда, совсем уже взрослый мужчина, он как слепой ходил по дому, натыкался на вещи и все недоумевал, почему завешены зеркала. А соседки терпеливо объясняли ему, что такой это обычай, такой обычай.

Сын зовет к себе, в каждом письме зовет. Почерк у него жесткий, взъерошенный. Сколько раз приходилось ругать его в детстве за такой почерк. Ничего не помогало. А вот теперь он командир танкового подразделения, и почерк тому не помеха.

Сын зовет к себе, значит, надо решаться оставить этот город навсегда и этот дом, который уже и не дом даже, а склад, хранилище, музей всех ваших воспоминаний. Потому что за каждым пятнышком на обоях стоит целая история, маленький кусочек из прошлой жизни. Вон там за шкафом в углу сын чернилами нарисовал воздушный бой, и ему за это здорово влетело. А вот здесь, около постели, самое последнее пятно – это когда жена застонала, вдруг задыхаясь, вы помчались к ней с пузырьком лекарства, а потом все поняли, и пузырек выпал из ваших рук.

Поэтому-то вы и не делаете ремонта. Вам кажется, что, если сменить обои, что-то может исчезнуть из памяти навсегда.

Конечно, дом требует ухода. Надо по утрам открывать ставни, а по вечерам закрывать их. Надо заготавливать на зиму дрова и топить печь. Надо еще жить самому и продлить жизнь дому. Но с каждым днем все труднее и труднее делать это.

Да еще и зима в этом году что-то необычно рано. Видано ли, чтобы в середине сентября уже выпал снег. Вот и пришлось срезать вчера в палисаднике поздние георгины, а руки онемели, замерзли на ветру, да так, что, неловко повернувшись, вы до крови распороли садовыми ножницами левую ладонь.

Теперь уже утро, а забинтованная рука все еще ноет со вчерашнего дня. Да и снегу выпало вроде бы больше. Вон как весь двор завалило. И ни одного следа нет – ни от дома к калитке, ни от нее к дому.

Все белым-бело, и ни одного следа.

Да, надо решать. Надо решать…

Завтра утром ты поедешь на вокзал и возьмешь билет на ближайший поезд до Бобруйска. Тебе предстоят долгие часы ожидания в очереди у касс. Всем телом ты будешь чувствовать липкую духоту вокзала. Струйка пота, накопившаяся в ложбинке между лопатками, начнет стекать по спине, оставляя темный след на рубашке. Но ты выдержишь это, выдержишь и многие другие неудобства долгого стояния. Выдержишь, потому что ты решил уехать и уедешь.

Наверное, ты бы мог заказать билет по телефону и избавить себя от очередей под высоким с вычурной лепниной потолком, слегка колеблющимся от почти зримых пластов духоты. Но ты не станешь этого делать. Ведь если начать звонить на вокзал, об этом узнает жена, и с ней случится истерика, а потом примчатся твои дети и будут уговаривать и в конце концов уговорят, что не в твоем возрасте и не с твоим сердцем пускаться вдруг в такое никчемное путешествие.

Нет, ты не станешь заказывать билет по телефону. Ты просто выйдешь утром из дома, поймаешь такси, поедешь на вокзал, а оттуда любым поездом до Бобруйска. И ни жена, ни дети не разыщут тебя и не будут грозить ни возрастом, ни болезнью. Да и что им, в сущности, известно о твоей болезни? Может быть, вся она состоит из этой тоски по поезду, идущему в Бо-бруйск.

Сегодня ночью тебе приснился странный сон. Ты видел, как мимо тебя огненным смерчем проносились вагон за вагоном, а в одном из них у окна стояла твоя Нелли, совсем еще молодая такая, какой ты видел ее перед самой разлукой. Она протягивала к тебе руки и что-то кричала. Что именно, ты так и не разобрал, но от этого крика ты проснулся. Было еще совсем темно. На кухне едва слышно тикали часы, в ногах у тебя теплым комком свернулась кошка, но тебе казалось, что промчавшийся во сне поезд прочертил вдоль комнаты светящуюся полоску, а когда ты закрыл глаза, полоска стала еще ярче. И тогда ты заплакал. Заплакал не потому, что встретил свою любимую во сне совсем молодой и помнящей о тебе, и не потому, что испугался этого видения, а потому, что тебе, оказывается, давно уже хотелось плакать, очень давно, может быть, с самого детства, но ты все сдерживался, сдерживался и вот не сдержался. Твоя жизнь представилась тебе похожей на пирог с начинкой, где верхняя и нижняя корочки были твои детство и старость, а начинка, то есть все, что перемолола жизнь, вся горечь и сладость, все шрамы и рубцы, все привязанности и потери, весь этот крутой фарш выветрился от долгого хранения, усох, потерял упругость, лишь две корочки – верхняя и нижняя, детство и старость – сблизились, прижались друг к другу, не давая окончательно рассыпаться и про-пасть.

Всю оставшуюся часть ночи ты думал о смерти. Из глубин памяти всплывало представление о ней такое, каким запомнилось оно с детства, когда воображаешь себя умершим вначале на постели, а потом в гробу, плывущем куда-то на вытянутых руках. А вокруг множество цветов, и голубое небо, и все празднично, красиво и совсем не страшно, потому что ты хоть и умер, но вовсе не навсегда, а как-то понарошку, или притворился таким, чтобы посмотреть только, как будут тебя жалеть и убиваться по тебе, ведь ты, оказывается, был так им всем нужен. И уже сам, жалея всех оплакивающих тебя и чувствуя, что сердце твое разрывается от любви к ним, вдруг ощущаешь накатывающую слезу. И слеза эта смывает видение похорон, потому что она живая, теплая и соленая.

А под утро тебе снова приснился вагон. Странный вагон без перегородок, отделяющих купе друг от друга. Одна большая скамья тянулась во всю его длину, и на ней вповалку лежало, не двигаясь, множество людей. А ты метался между ними и все никак не мог найти свое место. Проводница пряталась от тебя, задернув тяжелую бархатную занавеску, и когда тебе с огромным трудом удалось приоткрыть ее, перед тобой оказалась огромная женщина в черной форменной шинели, которая молча качала головой из стороны в сторону, как фарфоровая китайская болванка в твоем далеком детстве.