Евгений Водолазкин - Авиатор

Я подошел к двери Зарецкого и дернул за ручку. Она оказалась запертой изнутри на крючок. Я дернул ее двумя руками, и крючок слетел. Зарецкий сидел, сложив руки на столе. Стол был чист, на нем не было даже колбасы.

– Я убью тебя, гнида, – сказал я негромко.

– Убьете пролетария – пойдете под суд, – так же негромко ответил Зарецкий.

В его словах не было вызова, скорее – скорбь. Сидел неподвижно, и только на скуле дергался желвак. Земноводное. Скорбная рептилия. Я подошел к нему вплотную.

– Я убью тебя так, что никто этого не узнает.

Всю эту ночь я провел в комнате Ворониных. Анастасия сидела в кресле, а я – рядом с ней на полу. Ближе к утру она заснула, и я перенес ее в кровать. Когда я клал ее на постель, она открыла глаза и сказала:

– Не убивайте его. Слышите, не убивайте.

Будто во сне сказала.

Я промолчал, потому что не знал, что, собственно, отвечать – ладно, не буду? Постараюсь не убивать? Подумал: какой будет жизнь после ареста ее отца? Посмотрел на Анастасию – она опять спала. Я сейчас тоже засыпаю. Один раз из пальцев выпала ручка и разбудила меня. Завтра продолжу.

Продолжаю. Жизнь после ареста профессора шла, как ни странно, почти по-прежнему. С Зарецким сталкивались и я, и мама, и Анастасия – в кухне, в коридоре, у туалета. Что удивительно – мы с ним здоровались. Первой поздоровалась мама (она боялась, что Зарецкий продолжит доносить, и надеялась купить этим его молчание), потом я, а потом и Анастасия. Мама здоровалась в голос, а мы лишь кивали. Мы не думали о его будущих доносах – просто, живя под одной крышей, трудно делать вид, что человека нет. Трудно жить в постоянной ненависти, даже если она оправданна.

Иногда мы с Анастасией лежали друг с другом, но никаких проявлений нежности по-прежнему себе не позволяли. Нам казалось, что, пока ее отец в заключении, ни на что в этом роде мы не имеем права, что, если с ним что-то случится, виноваты будем только мы. Это трудно объяснить, но его освобождение мы почему-то связали со своим целомудрием. И когда в конце зимы Анастасии исполнилось шестнадцать лет, ничего в наших отношениях не изменилось. Мы уже могли венчаться, но в тогдашних обстоятельствах это было для нас так же невозможно, как и прежде.

Проходя однажды пьяным по коридору, Зарецкий сказал мне:

– А я ведь и сам не знаю, почему на профессора донес. Пошел, стало быть, зачем-то же и донес. – Сделав несколько шагов к туалету, обернулся: – Но уж на вас не донесу, будьте покойны.

Впоследствии я не однажды думал, отчего же он и в самом деле донес. Обида? Но Зарецкого никто не обижал, на него просто не обращали внимания. М-да… Может, это и было для него худшей обидой?

Время от времени мы с Анастасией ходили на Гороховую в надежде получить свидание с профессором, но свидания не давали. Передач тоже не принимали. Уж как Анастасия ни пыталась говорить с тамошними опричниками – и улыбалась им, и подпускала металлические нотки, и заискивала – ничего не помогало. Их неразвитые физиономии оставались непроницаемы. Я смотрел на них и представлял, как, схватив за волосы, с размаху бью их о стену. Бью что есть силы, бью с наслаждением, а их грязно-бурая кровь брызжет на казенные стулья, на пол, на потолок. Так я поступал всякий наш приход. Я думаю, они не могли об этом не знать. Последний раз мы пришли 26 марта, и эти люди нам сказали, что профессор Воронин расстрелян.

Сегодня вместо сестры Валентины появилась сестра Анжела. Она молода, но прелести Валентины в ней нет. Внешность довольно вульгарна, не говоря уже об имени. Гейгер сказал, что Валентина нездорова, и его интонация не очень мне понравилась. Не знаю, почему.

Весь день пытался печатать на компьютере. Чувствовал себя первопечатником.

Несколько дней назад Гейгер принес мне книгу одного американца о замораживании умерших для последующего воскрешения. Что-то подобное он мне уже предлагал. Увлекательное чтение – особенно для больницы. Автор перечисляет вопросы, с которыми придется столкнуться пионерам заморозки, – они непросты. Будет ли вдовам и вдовцам позволено вступать в брак после заморозки покойного? Что делать размороженному и оживленному, столкнувшемуся с супругами бывших супругов? Есть ли законное право заморозить родственника или (добавлю от себя) соседа по квартире? Могут ли у того, кто был официально объявлен трупом и заморожен, быть законные права и обязанности? Может ли он после размораживания голосовать? Последний вопрос меня тронул по-настоящему.

Впрочем, главная сложность, по мнению американца, состоит не столько в голосовании, сколько в заморозке и разморозке. При охлаждении из клеточного раствора выделяется жидкость, которая превращается в кристаллы льда. Как известно, вода при замерзании расширяется и способна повредить клетку. Более того, то, что не превратилось в лед, становится чрезвычайно едким солевым раствором, пагубным для клетки. Зато при очень быстрой заморозке – и в этом вроде бы повод для оптимизма – размер кристаллов и концентрация солевого раствора получаются меньше.

Для предотвращения повреждений при заморозке используют глицерин – он нейтрализует солевой раствор. Таким образом, при разморозке задачей номер один становится удаление из организма глицерина. Без ее решения все остальные действия бессмысленны, с глицерином-то вместо крови не забалуешь. Есть, правда, и другие вопросы: зачем такого рода вещи Гейгер приносит мне, а я всё это читаю?

– Получается, – спрашиваю я его в один из дней, – дело не столько в том, чтобы заморозить, сколько в правильном размораживании?

– Получается, так.

– Если я правильно понимаю, несмотря на все успехи науки, оживить при разморозке не удалось никого?

– Удалось, – отвечает.

– Кого же, интересно? Бабуина?

Гейгер смотрит на меня сочувственно и как-то даже настороженно:

– Вас.

Все эти дни обдумывал услышанное. Сначала вроде бы принял всё спокойно, а потом второй волной как-то это зацепило. Меня удалось разморозить: из этого логически следует, что я был заморожен. Что тут сказать…

Мысль уходила вбок, петляла. Норовила не вернуться к исходной точке. Мне вспоминались вмерзшие в Неву брёвна. Бутылки, лоханки, дохлые собаки и голуби – всё, что мучительно вытаивало изо льда весной. Как я выглядел в ледяном плену – как голубь? Как спящая, может быть, царевна? Проступало ли сквозь лед мое бескровное лицо и были ли у меня закрыты глаза? Или льда вовсе не было? Скорее, не было – замораживают, как я читал, азотом.

В иные дни на острове мне и самому хотелось замерзнуть. Сесть под дерево и забыться. Вспоминал тогда Лермонтова – забыться и заснуть: я очень хорошо представлял, как именно это получается. Когда уже не холодно, когда ничего не хочется – даже жить. Точнее, о жизни не думаешь и о смерти не думаешь, и оттого не страшно. Надеешься: уж как-нибудь там оно обойдется, что-нибудь там такое произойдет, что не даст окончательно погибнуть. А не происходило. Находили весной под соснами таких, что не хочется и описывать. Да я уже, помнится, и описывал – плохо они зимовку выдерживали. Там я, что ли, замерз? Не похоже: хорошая заморозка, как известно, требует глицерина. Смотрю на себя в зеркало и думаю без ложной скромности, что неплохо, в сущности, сохранился.