Евгений Водолазкин - Авиатор

– До паспортной службы он тоже был заморожен? – спросила я у Гейгера.

– Наоборот, – ответил Гейгер, – он заморозился, попав на службу. Но иногда оттаивает: вас распишут без очереди.

Вот ведь и у Гейгера есть чувство юмора. Наши с ним отношения хороши как никогда.

Ходила потом в Князь-Владимирский собор, договорилась о нашем венчании. Уточнили, с хором или без, – конечно, с хором. Как же без хора? Вечером рассказала обо всём Платоше, в том числе – и о помощи Гейгера в ускорении процесса. А он говорит:

– Если Гейгер так спешит, значит, дела мои неважные. Из всех из нас он – человек самый информированный.

Я начала говорить, что Гейгер вовсе не спешит, но тут зазвонил телефон. Платошу просили об очередном интервью. Он отказал и повесил трубку. О предыдущем разговоре уже не вспомнил или попросту не захотел его продолжать. Ситуацию, что называется, проехали. Находиться рядом с ним иногда тяжело.

Мне стыдно за себя. Я чувствую страх и потому мучаю окружающих, которых у меня, собственно, только двое. Зачем я это делаю? Мне ведь от этого даже не легче. Боюсь, что во мне появилось какое-то подспудное раздражение, что я уйду, а они останутся. Если это действительно так, то мое поведение вдвойне постыдно. Нужно внимательно за собой следить.

Сказал вот на днях Гейгеру, что не намерен больше писать. А теперь понимаю: намерен. Из-за дочери. Если ей не суждено увидеть меня живым, я предстану перед ней, так сказать, в письменном виде, и мои страницы будут сопровождать ее по жизни. Нет смысла писать о каких-то крупных событиях – о них она и так узнает. Описания должны касаться чего-то такого, что не занимает места в истории, но остается в сердце навсегда.

Например, заброшенный полустанок на узкоколейке. Он всеми забыт, и узкоколейка всеми забыта. Не помню, где это было и куда узкоколейка вела, – да и вела ли? Тянулась, ржавая, среди трав, ее почти уже и видно не было. И мы с какими-то детьми играли под платформой, и сквозь щели ее досок пробивалось солнце. Шевелились травы, стрекотали кузнечики, жара стояла. А под дощатым настилом веял прохладный ветер. Платформа была высокой, так что все мы могли распрямиться там в полный рост. Мы же сидели – парами, прислонясь друг к другу спиной. Хорошо было сидеть, мягко: под платформой тоже росла трава, пусть и негустая, мхи какие-то росли. Одному мальчику не хватило пары. И вот он говорит:

– Гроза будет, конец нам.

Ничто, казалось, грозы не предвещало, но это именно что казалось: из-за рощи, на которую мы не смотрели, надвигалась просто-таки свинцовая туча. Мы, в отличие от предупредившего нас, были заняты собой и ничего не заметили. Я позже в жизни наблюдал, что одинокие люди чувствуют тоньше и приближение перемен замечают раньше других. Так вот, эта туча въехала в солнечное великолепие со всем своим набором – дождем, молниями, громом и даже градом. Градом, как принято говорить, с голубиное яйцо. Может, и с голубиное. Я этих яиц не видел, но град был действительно крупным. Он так барабанил по доскам, что они, думалось мне, долго не выдержат.

К этому добавлю, что сверкала молния и гремел гром. Даже не гремел – как-то адски громко трещал. Будто небо было твердью и разламывалось на две неравные (вдалеке всё еще светило солнце) части. Я, конечно же, переживал грозу и до этого, и не один раз, но во всех бывших до того грозах проходили мгновения между молнией и ударом грома. Мы с мамой, бывало, эти секунды считали. А сейчас удары грома раздавались вровень с молнией, и это было страшно. Мы по-прежнему сидели, прижавшись друг к дружке спинами, но теперь нас соединяло не дружеское чувство – это был страх. Сквозь щели в досках лилась вода – затекая за вороты наших рубах, холодно струилась по телу. И мальчик, который остался без пары, крикнул в промежутке между молниями:

– Небесное электричество!

И мне стало его отчаянно жалко, и жалость пересилила страх. Я отодвинулся от спины, к которой успел прирасти, и уступил свое место кричавшему. Но тот даже не пошевелился. Наслаждался ужасом своего одиночества. И полнотой знания.

Смотрела месяцеслов на предмет имени для нашей дочери. По расчетам врачей, она должна родиться числа 13-го апреля. В этот день празднуется святая Анна. Я сообщила Платоше – он обрадовался. Сказал, что это имя напоминает ему мое и бабушкино. И я рада: Анна – красивое имя, нельзя же всех называть Анастасиями. Решила посмотреть, кто в этот день празднуется еще. Оказалось, святитель Иннокентий, просветитель Сибири и Америки. Удивительно.

Мы продолжаем готовиться к венчанию – в основном внутренне, потому что никаких отмечаний не хотим. Из гостей – только Гейгер. Платоша попросил его оставить о свадьбе заметки. Гейгер слегка поколебался, но отказаться не посмел: Платоша вон для него больше полугода писал.

Да, важно: мы ведь расписались (какое советское словечко!). Пришли в ЗАГС Петроградского района и расписались – в свитерах и джинсах. Вышла какая-то старая кошелка, сложила губы бантиком, чтобы нас поприветствовать, но Платоша ее остановил. Спокойно сказал, что вот этого не нужно. Она всё поняла и даже не обиделась. Свое выступление ограничила словами: “Распишитесь здесь”. Мы расписались.

В ближайшем пабе выпили пива, я – безалкогольного, а Платоша – немецкого нефильтрованного. Вообще говоря, настроение Платошино в последние дни чуть улучшилось. Нет, не то слово – изменилось. Радостнее он не стал – стал спокойнее, и это уже сдвиг.

Забыл сказать: гроза была короткой, и скоро выглянуло солнце. Струи из щелей становились все тоньше. Украдкой я взглянул на того, кто кричал о небесном электричестве. Он сидел, сложив руки в замок, с горестным видом пророка. Что-то в нем было потустороннее. Интересно, кто он был такой и что с ним сталось?

Еще какое-то время мы следили за сверканием стекающей воды. Теперь не было даже тонких струй. Сначала вода накрывала щели на манер пленки, но пленка эта тут же разрывалась и обращалась в равномерные крупные капли. Мы вышли на открытое пространство и увидели радугу. Наша ржавая узкоколейка уходила под нее, как под мост.

Сегодня в Князь-Владимирском соборе Иннокентий и Анастасия венчались.

Накануне Иннокентий попросил меня описать венчание. Я предложил снять венчание на видео. Он взял меня за руку и сказал:

– Нет, опишите, пожалуйста, словами. В конечном счете остается ведь только слово.

Спорное заявление. Я промолчал. Но пишу – я же просил его писать.

Дело-то еще в том, что я в данном случае – не лучший описатель. Очень я далек от православной службы. Да и от лютеранской, если разобраться, тоже. Хотя крещен как лютеранин.