Евгений Водолазкин - Авиатор

Не знаю, какие чувства вызовет в Платоше известие о Воронине. Вариантов много – вплоть до желания убить. Страшно произнести: естественного желания.

Все-таки я решил свой рисунок никому пока не показывать. Попрактикуюсь еще и нарисую что-то действительно сто́ящее, так, чтобы Настя и Гейгер оценили. Если бы ко мне в полной мере вернулось мое умение, я нарисовал бы Зарецкого. Портрет человека, скорбно склонившегося над колбасой. Нарисовал бы не насмешливо – а сочувственно. Если не с любовью, то, по крайней мере, с жалостью. Его ведь некому было пожалеть, и ни одной слезы не пролилось на его похоронах. Ни одной.

Вообще говоря, мне кажется, что, когда человека описываешь по-настоящему, не можешь его не любить. Он, даже самый плохой, становится твоим произведением, ты принимаешь его в себя и начинаешь чувствовать ответственность за него и его грехи – да, в каком-то смысле и за грехи. Ты пытаешься их понять и по возможности оправдать. А с другой стороны: как понять поступок Зарецкого, если он сам его не понимает?

– Вы – атеист? – спросил меня Иннокентий.

– Нет, так я себя не определяю. Скорее, я человек, который доверяет научному знанию. Если наука докажет мне, что Бог есть, что ж…

– Не обольщайтесь. На самые важные вопросы наука ответить не смогла. И не сможет – ни на один.

– Например?

– Как всё возникло из ничего ? Как появляется и куда уходит душа? Вопросов море – и все лежат за пределами науки.

– Возможно. И всё же мне трудно переступить через эти пределы.

Хотя иногда и переступаю.

Сейчас переступаю, когда дело касается Иннокентия.

Он мне прочел фразу из церковного песнопения. Смысл ее в том, что, когда Бог захочет, побеждается естественный порядок вещей.

Рамки науки в нашем с Иннокентием случае тесны как никогда. Просто впиваются в ребра. Вдавливают в меня религиозную мысль, что помочь здесь может только Он.

Разговаривали с Гейгером о Боге. Он Бога не отрицает как возможность, но прежде всего верит в факты, предоставляемые наукой. А в факты не надо верить, их достаточно знать. Этих фактов много, тьма тьмущая, только все они касаются неосновного. Мне даже иногда кажется, что эти факты от основного отвлекают. Из миллионов мелких объяснений не складывается одного всеобъемлющего. И не сложится – потому что то и другое находятся в разных измерениях. Так что напрасно Гейгер ждет здесь перехода количества в качество. А объясняет Б, Б объясняет В , и так до бесконечности, но где то, что объясняет всю эту бесконечность в целом?

Обилие открытий затуманило головы еще моим бывшим современникам, сделавшим атеизм модой. Уже тогда они напоминали божью коровку на шоссе. Она проползла десяток метров и очарована своим движением. Ей кажется, что она всё изучила и поняла. Но она никогда не узнает, где начинается шоссе и куда ведет. Я поделился сравнением с Гейгером. Он прищурился:

– А коровка-то, несмотря на ее самонадеянность, – Божья. Так что Богом разные взгляды допускаются.

Хитрый тевтонец, голыми руками не возьмешь.

– Коровка, конечно же, Божья, почему ей и даны крылья. Чтобы увидеть всю дорогу, насекомому нужно лишь взлететь на небо, понимаете? Была такая детская песенка.

– Почему была? – смеется. – Есть.

Гейгер сообщил наконец Платоше о Воронине. Постепенно, с подготовкой, но сообщил. Платоша поднял на него глаза и долго смотрел. Я думала (боялась), что он тут же бросится к Воронину, но он не бросился. Спокойно спросил, когда мы к нему пойдем.

Поначалу могло сложиться впечатление, что на известие Платоша реагирует как-то неадекватно. По-моему, у Гейгера оно и сложилось. А мне кажется, что самые значимые вещи Платоша переживает молча. Хотя… Уходя, Гейгер подал ему руку. Он ожидал от Платоши какого-то, что ли, вывода о потрясшей нас новости. А Платоша вдруг и говорит:

– Если вас не затруднит, Гейгер, опишите орудия, стоящие на станции Сиверская. Они размещены на открытых подвижных платформах. Осень 1914-го. Туман, переходящий в дождь.

Осень 1914-го. Туман, переходящий в дождь.

Поднятые вверх стволы орудий. Темно-зеленые, постепенно возникают из серого. Задумчиво целятся в небо, блеск их матов.

По ним стекают и тяжело обрываются вниз капли. Капли текут по металлическим платформам, по колесам, блестящим в местах соприкосновения с рельсами.

Царство неподвижного металла – и не дай Бог ему сдвинуться. Оно гудит и мелко дрожит, откликаясь на проходящие эшелоны.

Рано или поздно из-под передней платформы вынут башмак, подгонят паровоз. Всё придет в движение. Печальное движение на запад.

Весь этот жесткий металл будет противопоставлен мягкости человеческого тела. Его, тела, единству. Оно разлетится на мелкие куски.

Орудия потеряют свою задумчивость, может быть, даже просохнут. Будут без устали стрелять по цели и мимо. Собственно, они могут стрелять и мокрыми.

Настя ушла в университет, а я читал. Потом смотрел телевизионные новости – быстро выключил. Снял с комода фотографию профессора Воронина, разглядывал. Профессор там сидит в кресле, положив ногу на ногу. Опираясь локтем о столик, на котором стопкой лежат книги. С тростью в руке (никогда не носил трости). Зачесанные назад волосы, симметричные островки седины на черной еще в целом бороде. Особый академический шик. Ищу в глазах профессора следы будущего страдания – бывает такое на старых карточках, задним числом обнаруживается, – так вот, кажется, нет этого… Неужели не предвидел? Или соответствовал ожиданиям фотографа, смотрел на себя его глазами?

Щемящая неподвижность дореволюционных снимков. Настя, подумалось, никогда не видела, как двигался ее прадед. А я видел. И вижу, кстати говоря. Свободно вхожу в серебряную рамку и наблюдаю, как профессор, отставив трость, медленно встает с кресла. Возможно, даже со вздохом или, допустим, хрустом в суставах – как человек, неподвижно сидящий на этой фотографии скоро уж век. Походка его слегка косолапа, и я мог бы показать ее Насте, но это не то. Кого и что бы я ни показывал, это будет мой портрет.

С книжной полки снимаю альбом о Соловках. Открываю его на странице 77 (помню страницу-то!) и вижу фотографию человека с точно такой же фамилией – Воронин. С лицом не скажешь что свирепым, это подтверждала и Настя, когда я ей его показывал. Хотелось бы, чтобы он был со скошенным лбом, чтобы изо рта – клыки. Отражал чтобы внутреннее свое содержание. Так нет же: лоб высок, черты правильные, аккуратно причесан, гладко выбрит. Оказался к тому же живуч – как все вампиры. Со своей внешностью мог бы работать завучем или, скажем, директором клуба, и никто не узнал бы о склонности его к кровососанию. Завтра мне с ним встречаться. Поражаюсь своему спокойствию. Может быть, оно оттого, что известие о Воронине слишком невероятно.