Слава Сэ - Последний сантехник

Я говорил дяде Пете: радость можно выразить иначе. Давайте выпустим свинью на волю, как соловья. Распахнём хлев – и пусть бежит.

– Ай ты ёлупень малый! – смеялся дядя Петя и целовал меня в макушку. И весь я от поцелуя пах, как дядя Петя – коровами, тракторами и условной белорусской трезвостью, при которой всё упавшее считается пьяным и должно стыдиться. А всё, что ходит, то трезвое и весёлое.

Дядя Петя умел везде найти боровик. Под мхом, за километр, телепатически. Трюфельные спаниели, для сравнения, проделывают такие фокусы только в специальных дубравах. А дядя Петя – в любом конце галактики.

В войну немцы спалили его деревню. Дядя Петя провёл детство в партизанском лесу, развивая грибную интуицию. Дело было под Гомелем, после Чернобыля в тех лесах грибы по пояс и шевелятся. Вокруг светящихся кустов ходят трёхглазые совы и прочие слонолоси. Детство кончилось. Дядя Петя стал травой и облаками. Отчасти поэтому в Гомель я завтра не поеду. Только в Минск. Днём буду книжки подписывать, вечером судорожно аккомпанировать Бекназарову. Приходите, если чо…

Мой друг Нитунахин хотел разнообразить половую жизнь. У него накопились фантазии. Долго решался, потом взял свою тогдашнюю любовь за руку и сказал:

– Послушай, Вера.

Всего текста я не знаю, но смысл такой: Нитунахина надо привязать к стулу, взгромоздиться сверху и доставить невыносимое наслаждение. Ничего сложного. Чуть сноровки, а как окрепнут отношения! Он даже показал, как не упасть, держась за стену. Но Вера (длинные ноги, ледяное сердце) отказалась. Такие этюды, сказала она, только со стороны возбуждают, а изнутри в них сплошная боль и переломы.

Нитунахин виду не показал, но по ощущениям будто осиротел. Когда перестала дрожать губа, он спросил, может, у Веры есть альтернативные мечты? Потому что некоторые люди, в отличие от других некоторых, не прочь порадовать любимого человека.

Вера опустила взгляд.

– Ну, я хочу сделать это в хижине на Бали. Чтобы под нами плескалось море.

Так сказала Вера и покраснела. Нитунахин ждал подробностей, от которых всем станет хорошо и стыдно. Но Вера как-то крепко молчала. Он спросил – и что?

– И чтобы внизу плавали рыбки – закончила она.

Понимаете? Он ей шершавые верёвки, пьянящее удушье, может, даже вывих языка. А ей нужна гостиница с Индийским океаном. И всё! А ведь, если смотреть сквозь щели в полу, океан куда скучней аквариума в гастрономе.

Женские фантазии забиты чем угодно, кроме главного. В них есть сухие вина, камины, вот такой вот взгляд, пижама с цветочками, вид с балкона на дурацкий океан. А настоящих чувств нет. И чем ярче женщина, тем тщедушней её воображение. Даже лампочку, этот апогей фалличности, многие из них считают лишь осветительным прибором.

Мужские истории любви украшены важными деталями. Частота в герцах, энергия в джоулях, крик в децибелах, из какого вида борьбы заимствована поза – всё очень точно, почти научно. А в женских фантазиях только пролог и послесловие. И ничего по сути вопроса.

Одна моя знакомая изменила мужу, сама того не ожидая. На курорте. Я спросил, как всё произошло? В какой момент, например, она поняла, что ей гладят попу и уже спасаться поздно? Мне интересны были детали. Сам переход, когда двое чужих людей вдруг понимают, что пора уже раздеваться.

Знакомая в ответ описала мужа-дебила и то, как она устала, а лето было таким сумасшедшим. Из её рассказа невозможно понять, есть ли у неё вообще попа. Думаю, тут виновата специфическая амнезия, поражающая женский мозг при расстёгивании второй пуговицы на блузке. В этот момент изображение пропадает. Дальше идёт нелепая склейка, и вот всё уже кончилось, участники греха идут на балкон курить.

Версию с амнезией подтверждает нимфоманка-утопист Эрика Л. Джеймс, написавшая книгу догадок о жизни после второй пуговицы. Называется «Пятьдесят оттенков серого». Я читал в магазине, открывал наугад. Сразу видно, автор понятия не имеет, как там чо происходит. С любой страницы на героиню смотрит набухший член. Вообще, глазастый член у землян большая редкость. Не удивительно, что его хозяин миллиардер. Одна лишь демонстрация аномалии может обогатить. Не говоря уже о фуроре в гинекологии и смежных областях. «Дайте-ка я вас осмотрю…»

Не стал покупать книгу. Бледное подобие одного сайта, куда мы с Нитунахиным ходим грустить о великой любви. К тому же у меня нет амнезии. Я прекрасно помню все эпизоды, каждый кадр.

На прощание цитата из другой, лучшей книги.

«…Она легла на верстак. Вся дрожала.

– Я хочу унижений – сказала она.

– Хорошо. У тебя толстые ляжки и никакого вкуса в одежде!»

© Колин Тревор Грей. «Пятьдесят серых сарайчиков».

Кот подходит и говорит:

– Выпусти на балкон! Там листики летают, будет весело.

У кота язык не гибкий, губ совсем нет, артикуляция ни к чёрту. Но я понимаю его речь. Он все фразы подкрепляет жестами. Например, знаменитым печальным взглядом в пустую миску. Он самый выразительный мим в нашей семье.

Бабуля, наоборот, тридцать лет преподаёт. У неё отличная дикция и поставленный голос. Но речь её не всякий разумеет. Особенно, когда бабуля кричит с кухни, сквозь закрытую дверь, грохот посуды, шипящий лук и поющий телевизор. Она спрашивает у внучки Марии:

– Маша, ты в Рим-то хочешь ехать?

Маша отвечает, ориентируясь исключительно на ритмику речи:

– Да! Я хочу, чтобы было лето!

Она не видит артикуляции, соответствующей слову «Рим». А идти переспрашивать лень. Тем более, женский разговор чаще перекличка, чем обмен информацией. Ляля не упускает случая пообщаться. Она кричит из ванной:

– И я хочу лего!

Потом бабушка и внучки поют хором три совершенно разных песни.

Русские люди не понимают речь, если не видят собеседника. Они даже стиральной машине не верят, если в ней нет окна и в прямом эфире не крутятся трусы. Зато стиральная машина с окном очень убедительна и может заменить камин.

Теперь про Италию. Год назад Маша посетила Венецию, потерялась и имела большой успех у местных. Маша знает слово «макароны», которым трудно объяснить, куда сбежала мать. Но у итальянцев есть глаза, они видят, о чём рыдает этот ребёнок. Они совсем как русские, девять десятых частей смысла распознают зрением. Все побежали, прочесали площадь, нашли рыдающую женщину с такими же белыми волосами, знающую слово «макароны». И, конечно, она оказалась ветреной мамашей. И теперь Маша постоянно хочет в Рим, потому что на девять десятых знает итальянский.