Ирина Муравьева - Полина Прекрасная

– Какой он курносый? Ты что говоришь?

– Конечно, курносый. И ноги кривые. Хотя говорят: чем кривее, тем лучше.

– Кому это лучше?

– Ну, лучше в кровати. Федюлин вон: ноги прямые, как палки. Отсюда и весь результат. И мамаша его – прямая, как палка. А сволочь! Нет слов!

Татьяна махала рукой в безнадежности.

И так вот в слезах, разговорах, страданьях прошла вся московская длинная осень. Однако хотелось бы мне уточнить: не только в слезах и не только в страданиях. Полина теперь просыпалась в четыре. От сердцебиенья, от страсти, от счастья. Все тело ее нарывало и ныло. Она ведь была не зефиром, не яблоком, она была женщиной с плотью и кровью, и кровь эта мощно стучала внутри, и ноги горели, и руки сводило. Что делать! Смертельно любила, смертельно. (Ах, слово какое. Ведь страшное слово.)

Седьмое ноября отмечали в кафе «Космос». Сняли целый зал. Костя Дашевский, молодой, талантливый биолог, пришел со своею законной женой. И все пришли с женами или с мужьями. И все танцевали, и все веселились. Жена ненаглядного Кости Дашевского была почему-то не в меру веселой. Все время тянула его танцевать. А он только хмурился. Томно танцуя, жена так и липла к нему своим телом, и наша Полина боялась расплакаться. Федюлина ей подливала вина, а то даже водочки, чтобы Полина не плакала в голос у всех на виду. В конце концов вдруг отпустило, разжалось. Проклятая сила спиртного напитка! И слаб человек, и не может противиться.

Полина поправила светлые волосы и расхохоталась на весь этот зал.

– Цыганочку можешь сыграть мне? Сыграй! – сказала она пианисту с бородкой.

И он заиграл, завертелся, как уж. Полина схватила свой синий платочек и вышла на самую на середину. Уж как хороша была, как обольстительна! Что губы, что ноги, что волосы с лентой! Она была, кстати, на шпильках, а шпильки мешали ей в этом раскованном танце. Она их сняла, да и бросила в угол. А руки раскрыла, как крылья, и живо пошла, чуть шатаясь, все громче и громче стуча по паркету веселыми пятками. А этот, с бородкой, ей только поддакивал: любил, видать, женщин веселых и смелых. Тряся мелко-мелко своими плечами, как делали прежде шальные цыганки, под ноги которым бросали и деньги, и честь, и достоинство, и даже службу на благо Отечества, наша плясунья приблизилась к смирным супругам Дашевским.

– А ну, выходи! Потанцуй со мной, Костя!

Жена покраснела и мужу вцепилась в ремень его брюк своей правой рукою. Он вышел. И сбросил пиджак. По колену ударил себя – так, что вздрогнули рюмки. Полина вертелась волчком, задевала его то ногой, а то синим платочком, забытом в руке и нисколько не нужным. Когда же они приближались друг к другу и сладко, бесстыдно, призывно глядели друг другу в глаза, и весь «Космос» мигал, и покашливал, и изумлялся, Полина вдруг так улыбалась Дашевскому и так ее слезы лились по пылавшим, брусничного цвета щекам, что Дашевский клал руки на плечи ей, и всем казалось: попляшут еще, а потом и поженятся.

Выпитое с помощью Федюлиной вино усилило вдруг свое вредное действие: Полина упала и здорово стукнулась. Он начал ее поднимать.

– Слушай, Костя! А я ведь тебя так люблю! Умираю.

– Молчи ты, молчи! – попросил он отчаянно.

– Чего мне молчать? – удивилась Полина, поскольку была все же несколько пьяной. – Твоя вон стоит и молчит. А мне, Костя, молчать неохота. Я лучше спою.

И вдруг оглушительно-громко запела:

– Очи черные! Очи ясные! Очи жгучие и прекрасные! Вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастие!

Пела она хорошо, красивым, грудным голосом, не перевирая мелодии, хотя задыхалась немного от чувств.

– Нет, я не могу! – вдруг сказала Дашевская. – Подонок и алкоголичка. Все, хватит!

И бросилась вон. Все собравшиеся были уверены, что молодой и талантливый биолог немедленно забудет о выпившей девушке и побежит догонять жену. Но он и не двинулся с места. Полина тихонько смеялась каким-то своим пьяным мыслям и грезам. Минут через пять после ухода жены Дашевский сказал:

– Я тебя отвезу. А то так в милицию можно попасть.

И сам застегнул на Полине пальто. И шапку надвинул на лоб, как ребенку. В такси она прижалась к нему и затихла. Слезы ее прожигали ему кожу даже через мохеровый шарф. Он поцеловал ее горячие волосы, потом ее щеки, глаза. Наконец, как будто решившись на что-то ужасное, прижался к губам и не мог оторваться. Бывает, что даже и пьяная женщина нужна человеку. Еще как бывает! Они целовались с таким наслажденьем, с такою нездешней свободною силой, что даже когда уже остановилась машина у самого дома Полины, они, голубки, не заметили этого.

Мадина Петровна еще не спала и смотрела старый художественный фильм «Анна на шее». Рассказ, по которому сделали фильм, весьма неудачный. Не смешной. К тому же еще неправдивый, неверный. Зачем эта Анна вдруг так изменилась? Сама вся в брильянтах, а папа и братья сидят-голодают? Не знаю, не знаю. Вот «Анна Каренина» – очень хороший, на мой взгляд, правдивый и верный роман. Там тоже, конечно, не все справедливо, но в целом – большая удача художника. Однако и автор другой совершенно, с другим направлением взглядов и мыслей. Вообще говоря: если автор – другой, то все направление мыслей меняется, и даже когда говорят, что эпоха «ему диктовала», не верьте, вранье. Никто никому ничего не диктует. Эпоха – тем более. Что за эпоха?

Мадина Петровна смотрела кино. И в эту минуту ей в дверь позвонили. Мадина Петровна поправила лифчик под сереньким, но не заношенным платьем, пошла открывать.

Страшная картина предстала глазам ее. Полина, родная дочь неприкаянной Мадины Петровны, висела на неизвестном молодом человеке с губами, потрескавшимися от мороза. Лицо у Полины было каким-то отрешенным, как будто она не смотрела в действительность, а видела сны и во снах этих плавала, как рыба в прозрачной и благословенной – не здешней, в которой мы все кипятимся, – воде. Пальто ее новое было растерзано, торчали и бусы, и яркая брошка, и криво повязанный синий платочек. Густой отвратительный запах спиртного стоял на площадке недавно промытой к ноябрьским праздникам каменной лестницы. У молодого человека, на которого столь бесцеремонно возлегла, можно сказать, Полина, были приятные, крупные и благородные черты лица, и кудри свисали на лоб, словно грозди созревшего в землях чужих винограда. Мадина Петровна прижалась к стене, и дрожь ее, бедную, заколотила. Полина узнала несчастную мать и ей улыбнулась с дочернею нежностью.

– Вы не беспокойтесь! – сказал очень быстро доставивший пьяницу в дом неизвестный. – Мы праздник отметили в «Космосе», вот что. Ну, не рассчитала… А с кем не случалось?

– В каком еще космосе? – тихо и страшно спросила убитая горем бухгалтер. – Вы что, космонавт?

– Почему: космонавт? – Он испугался простого вопроса.