Ирина Муравьева - Ты мой ненаглядный! (сборник)

В подвале родня Мустафы – Александера, по запаху судя, травила клопов. Так крепко травила, что окна открыли.

– Они, дак, назло, за клопов-то взялись! – Невеста сморгнула блестящие слезы. – Век жили с клопами и, дак, ничего! А тут им приспичило! Дак чистоплюи!

Поели блинов с крупной красной икрой, потом пирогов, потом подали студень. Все выпили, даже бабуля и дед. Племяннику (даром что он «дефективный»!) налили в стаканчик, и он тоже выпил. И стало совсем хорошо на душе, а Карповы: муж, и жена, и все дети сказали, что самое время петь песни. Их сын развернул было новый баян, но вдруг, ярко-красный, поднялся жених, оперся рукой на затылок невесты и тут все заметили, что жених пьян.

– Не надо мне этого… И не хочу… – сказал Александер. – А ты, ты пошла… – И он смял на Кате бумажный цветок. – Пошла, я сказал!

И передразнил ее речь:

– «Дак» да «дак»! Гусыня какая нашлась! Ишь ты, ну ты! Я сам буду петь! А ты: ни гу-гу! А то щас возьму да и выкину всех!

– Ты что, Сашка? Сядь! – прошептала бабуля. – Ты, Сашка, на свадьбе!

– Чихать мне на свадьбу! – ответил строптивый и тут же запел:

Допев эту малоизвестную песню, он выпил стакан, закусил его студнем и снова запел:

Куплеты и стоны сменяли друг друга: во всех была степь, кочевая кибитка, высокие кони, свободные ветры… Никто не солил в степях кислой капусты, не чистил зубов, ног не парил в тазу, но все были дикими, сильными, вольными, свистело в ушах, развевались знамена, и жен было много, и много скота…

Карповы из третьей квартиры въехали в наш дом позже, чем дед с бабулей и только что родившейся моей мамой (меня тогда как-то загадочно «не было»!), они в него въехали вместе с Матрёной (которой теперь «уже не было»!), а до этих Карповых с их баянистом, который нас всех доводил до мигрени, в квартире их часто бывал сам внук Пушкина.

Я это узнала из разговоров моей бабули с ее подругами.

– Дурак был набитый! – говорила бабуля, сидя на диване с поджатой по своей привычке правой ногой. – Набитый дурак! Генерал.

В отличие от нее, резкой, умной, решительной, подруги всегда почему-то стеснялись, а самая милая, самая славная – Головкина «Лялька», как все называли ее, к тому же еще и немного картавила.

– Да как же он был: генегал и дугак? И, кгоме того, ведь такая семья…

– Семья-то при чем? – возражала бабуля. – В семье один Пушкин и был только умным!

– Не пгосто был умным, он был гениальным!

– Уму не мешает. А внук был – дурак!

– Какая вы, Лиза, всегда нетегпимая…

– Ты, Лялька, зато уж такаятерпимая!

Бабуля всегда говорила ей «ты», а Лялька всегда только «вы».

– А чем же он был таким глупым?

– А всем! Женат был, с детьми. А башку потерял!

– Вы, Лизочка, так говогить не должны. Ведь он же хотел ей помочь, вы сказали?

– Таким не поможешь. Катилась, как в пропасть! – Бабуля махала ладошкой. – Как в пропасть! И что? И скатилась.

Несмотря на внимание, с которым я слушала эти разговоры, моему шестилетнему жизненному опыту никак не удавалось составить цельной картины. Была, значит, женщина в третьей квартире. И к ней приходил генерал, но дурак. К тому же: внук Пушкина. Дальше-то что?

Итак, в нашем доме была еще: тайна. Была и осталась. Ведь я же не знаю и вряд ли узнаю, к кому приходил в двадцатые годы «дугак – генегал» и чей он был внук. Теперь-то там Карповы с аккордеоном, сидят щи хлебают, а раньше «мужчин, как магнитом, тянуло».

– Ведь вы ее, Лизочка, видели часто? Она ведь вам нгавилась?

– Мне? Никогда! Худющая, слабая! Лежит, вся в мехах. А чего ты лежишь? Вокруг-то… – Бабуля моя озиралась. – Вокруг-то ведь: большевики!

– И часто он к ней пгиходил? Генегал?

– Ну, я не считала. Ходил и ходил. С авоськой. А то и с бидоном.

– Навегно: когмил. Благогодные люди…

– Кому это все благородство их нужно? Однажды пришел, а квартира закрыта.

– А где же она ?

– Говорили: уехала. Не знаю куда. Врать не буду, не знаю!

– Тогда, Лиза, многие так уезжали…

Бабуля вздыхала. И Лялька вздыхала. И я вслед за ними. И снег заметал следы торопливых прохожих, стараясь, чтобы ничего не осталось на этой сияющей, чистой, идущей к нам с неба сплошной белизны.

Не хотелось бы мне останавливаться на грустном. Оно всех само на себе остановит, когда придет время. А время придет. Но Гриша – сгорел. Это факт. Наверное, не снился бы мне этот дом, не будь в его теплом нутре – в этих «сдобах», которые часто пекла тетя Катя, в его этом синем, крутом кипятке, в котором часами варил свои ноги свободолюбивый супруг Александер, в руках моей бабушки, быстрых и легких, – не будь в этом теплом его, млечном, детском нутре одной вспышки бенгальского пламени, в котором сгорела нелепая жизнь. Гусарская жизнь на советский манер.

Мне кажется, Гриша жил в том самом доме, где Алка Воронина, но он постоянно крутился у нас, в семье этих Карповых, столь музыкальных. Бабуля моя говорила: «красавец». И он был красавец. Высокий, кудрявый, с глазами, такими блестящими, светлыми, что до сих пор помню: блестели, как звезды. Но, кроме своей красоты, он был добр. Вернувшись из армии, Гриша запил. Несчастье какое-то с этим питьем! Ну, Карпов пусть пьет, пусть и Алкина мама, но Гриша с кудрявой его головой, с приветливой, ясной, счастливой улыбкой, и с тем, как он сам подбирал по дворам убогих котят и кормил их из соски! Потом по квартирам ходил: «Не возьмете? Хороший котяра. Мышей ловить будет». И многие брали: умел уговаривать.

И вот он запил. Стал худым и тоскливым, запали глаза. Он сначала их прятал, пытался шутить:

– Да я так только, с другом.

Потом и шутить перестал. Идет по двору, на ногах еле держится, и снег на кудрях. Обопрется о дерево. Стоит и плюет, и бормочет невнятно. Бабуля моя его увещевала:

– Ты, Гриша, красавец! Ты умница, Гриша. Профессия ведь на руках, ты механик! Женись! Тебе, Гриша, квартиру дадут.

И вдруг он нам всем сообщил:

– Я женюсь.

Пришел в гости к Карповым с этой невестой. Живот у нее был большим, выдавался, а «мордочка», – как объяснила бабуля, – «вполне ничего, на артистку похожа».

За месяц до свадьбы он вновь стал веселым, пить, правда, не бросил, но все обещал:

– Родится пацан, – сразу брошу. Нельзя. К отцу уважение нужно иметь.

Не знаю я, где они свадьбу играли. Наверное, в доме невесты. В чужом, и высоком, и каменном доме. (Сыграли бы в нашем, простом, деревянном, и был бы он жив, и сейчас еще жил бы.)