Ирина Муравьева - Райское яблоко

– Ну, что теперь плакать! Тебе сейчас сколько?

– Мне? Ты же ведь знаешь.

– А мне шестьдесят.

– Да кто тебе даст шестьдесят?

– А ты на год младше. Но ты изменилась там, в клинике.

Тут Лиза и вспомнила звездное небо. И вспомнила то, что хотела сказать. Но хлынули новые, дикие речи.

– Я попала в клинику из-за тебя.

– Ты? Из-за меня?

– Я знала про все. Не сразу, конечно.

– Но он же тебя так берег! Не меня. Я – что? Это жен берегут! Он разве тебе говорил про меня? Другие тебе доносили, не он. А он пресекал все твои разговоры! И дома ему нужен полный покой. И чтобы никто никогда не скандалил. Вот он и берег тебя. Да еще как! За мой, правда, счет. Ведь мы с ним скитались по разным квартирам. То там ключ дадут, а то здесь. Нет, ты подожди! Ты дослушай сначала. Поехали мы в Ленинград. Это счастье! На целых пять дней. Не знаю, уж как ему там удалось, чего он наплел…

– А он попросил, чтобы я с ним поехала. А я не могла, но зато успокоилась.

– Как все гениальное просто, подумай!

– Так что в Ленинграде?

– А что в Ленинграде? Гостиница – люкс.

– Как же вас поселили?

– Дал взятку директору, тот поселил. Скрываться нам было особенно нечего, он был там один из всего института. Вокруг – незнакомые люди. Убегал утром на свою конференцию, а к двенадцати возвращался. Но ты знала номер этой гостиницы, и у нас разрывался телефон.

– Да, помню. Никто не брал трубку.

– Тогда я сказала: «Звони, а то подозрительно как-то. Звони. А я погуляю».

– Хитрила?

– Хитрила. Хотела проверить.

– А что проверять? Он уехал с тобой…

– Уехал! Но не забывал, что вернется! От этого и извивался, как уж! Так вот я сказала: «Звони. Я уйду». И правда ушла. Дверь закрыла. Но двери там тонкие, все было слышно.

– Так кто же солгал?

– Все лгали. Себя не забудь!

– Но я поплатилась за это! Не ты, а я поплатилась за это!

– Могла не платить. Ведь ты же все знала! Что ж ты не ушла?

– А что это я? Почему это я?

– Причина была недостаточной, что ли?

– Нет, ты и должна бы была его бросить! Ведь он никогда не хотел разводиться!

– А он говорил, что хотел.

– Неправда.

– Нет, правда. Он так говорил.

– Но он ведь расстался с тобой ? Ведь расстался?

– Спроси у него.

– Тебе бы по трупам ходить!

– А кто у нас труп? Вроде все еще живы.

– И ты не краснеешь?

– А что мне краснеть? Лет двадцать ты знала, что он изменяет. Врала, притворялась, пока не свихнулась. Теперь, наконец, получила обратно. Он шагу не ступит со страху. Бери!

– Он больше не нужен тебе?

– Он мне нужен.

– Ну, я так и думала. Ты не отпустишь.

– Уже отпустила.

– На время, на время! Потом вырвешь с мясом. И полуживого.

– Зачем он мне полуживой? Ты не знаешь?

Снег в тихом дворе странно порозовел. Потом стал кровавого, мертвого цвета. Они заливали его своей кровью.

– Действительно не понимаю! Зачем? Ведь он человек нерешительный, мягкий…

– Он – мягкий? Да он же – кремень!

– Я думала, Зоя, что ты поумнее.

– При чем здесь мой ум? Не умом его брали!

– А чем?

– Ты сама-то подумай.

– Я думала.

– Ах, да! В желтом доме, наверное!

– Какая ты все-таки дрянь.

– Извини.

И вдруг обе сникли.

– Ты знаешь, что я поняла?

– Нет, не знаю.

– А я ведь за этим к тебе и пришла.

– Я думаю, ты не за этим пришла.

– За этим.

Они замолчали.

– Тогда объясни, чтобы я поняла.

– Ну, как объяснить? Стояла я в клинике ночью. Одна. Смотрела в окошко. На окнах решетки, и вид из окна… Представь себе, темный загаженный двор, помойка, какие-то грязные ящики…

Зоя дотронулась до ее руки ледяными пальцами.

– Зачем ты мне это сейчас говоришь? Ведь ты пожалеешь.

– Нет, не пожалею.

– Тогда говори.

– Я Сашу любила до этого вечера. До этих вот окон с решетками.

– При чем здесь решетки? Я не понимаю.

– До этого вечера наша c ним жизнь была самой важной, важнее всего. И вдруг это кончилось.

– Кончилось что? Любовь? Ваша жизнь?

– Да, это все кончилось. А началось… Не знаю я, как объяснить.

– Я закоченею здесь, Лиза, с тобой!

– Ты знаешь, ведь я тебя так ненавидела! Я, Зоя, просила тебе даже смерти. И вдруг это все изменилось. Как будто не я.

– Зачем ты пришла ко мне, Лиза?

– Сказать тебе это. Я думала, может, тебе это нужно. И вот я сказала. А все остальное…

– Постой. Посиди.

– Я сижу.

– Я все-таки не до конца поняла. Простить, что ли, ты меня, Лиза, пришла?

– Да кто я такая – прощать, не прощать? Ведь каждый из нас за себя отвечает.

– А Саша? Он в курсе твоих настроений?

– Он был частью этих решеток…

– Решеток?

– Ну, это я так. Фигурально, конечно.

Лицо ее вдруг задрожало так сильно, что Зоя смутилась.

– Пойдем ко мне. Чаю хоть выпьем.

– Не стоит.

– Мы с Сашей расстались.

– Да это неважно.

– Ты знаешь, я тоже устала.

– Еще бы! Мы обе устали.

Невнятный этот и загадочный для любого постороннего человека разговор закончился тем, что обе женщины, лица которых вдруг осветились одним и тем же выражением спокойной безысходности, погрузились каждая в свои воспоминания. Но сбивчивая – опять-таки с точки зрения постороннего человека – встреча принесла свои плоды: они сидели рядом, и снег на них сыпал и сыпал, и женщины были похожи на птиц, немного намокших и запорошенных, но им уже было не страшно друг с другом. Бывает, что люди объединяются не только чтоб свергнуть трон государя, построить плотину, поднять целину, а просто вот так посидеть во дворе. И вот оказалось – на это потрачена целая жизнь. На это – на что?

Алешину маму звали Анной, а в имени «Анна» ведь столько печали. Возьмите, к примеру, хоть Анну Каренину. Была бы она, скажем, «Дарья Каренина» – совсем бы другой разговор. Не вяжется с именем Дарьи Карениной ни Вронский, ни поезд, ни морфий, который пила по ночам героиня Толстого.

Но это все праздные речи. На свете была, есть и будет Каренина Анна, и Бог ей судья.

Вернемся к Алешиной маме. Выйдя замуж за малоимущего, однако очень талантливого артиста одного из самых прекрасных московских театров, – красивого, нервного и худощавого, к тому же и старше ее лет на десять, – она за многие годы совместной жизни с этим артистом привыкла думать о себе как о жертве и даже не была уверена, что любит своего мужа, который уж так истрепал ей все нервы, что только когда он вдруг заболевал, она вспоминала, насколько ей дорог вот этот уже постаревший, усталый, с набрякшими веками, но еще статный и с тем же насмешливым, нежным, упрямым и ласковым взглядом седой человек.

После скромной, но очень пьяной свадьбы он перебрался из общежития к ним на Серпуховку. Комната была одна, но большая, и тахта молодоженов была отгорожена ширмой, так что получалось почти что отдельное и независимое от мамы жилье. Но двум взрослым людям, к тому же новоиспеченным супругам, жизнь за ширмой сразу не понравилась, и они переехали в Переделкино, где сняли деревенский дом в поселке. Воду нужно было носить из колодца, а все удобства располагались во дворе. Через полтора месяца опять вернулись в Москву, пытаясь хоть что-нибудь снять, но мама, жалея ее и ее эти руки, которыми нужно играть на рояле, а пальцы распухли от сизой водицы, подернутой корочкой льда, вдруг сказала: