Ирина Муравьева - Райское яблоко

Ведь только теперь, после смерти отца, он вдруг все и понял. Ему-то казалось, что он был несчастлив, но он ошибался: несчастлив был папа, а он, идиот, за всю жизнь не решился к нему подойти и обнять его просто. Да, пьяного, спящего и безобразного, в колючей щетине, с тяжелым дыханьем! Живого. Со струйкой слюны на щеке.

Обнять и сказать:

– Слушай, я ведь с тобой.

А он, идиот! Идиот и подонок! Проклятые бабы его накрутили. Он возненавидел вдруг бабушку с мамой – во всем виноваты они. И мама как будто бы не понимала, что пьют не от радости, пьют от печали, от ужаса пьют перед жизнью и смертью, а не оттого, что сыграли спектакль!

Теперь вот что делать? Поехать на кладбище, где он зарыт, где палку воткнули с парадным портретом? Но папы там нет, ни секунды там не было! Живым, а не мертвым нужны эти кладбища! Прийти, поскулить, перекрасить ограду, каких-нибудь там насажать незабудок, а то еще ангела с белыми крыльями поставить над этим нарядным газоном! И ты теперь ангел, ты спи, наш хороший. Там некому спать! Там прогнившие кости! А не огород и не дачный участок!

Алеша и сам не заметил, как оказался на самой середине проезжей части улицы. Со всех сторон гудели машины, водители высовывали из окон безобразные свои физиономии с прилипшими к губам сигаретами. Первая встреча с Мариной вспомнилась ему: его тогда тоже почти переехали! А что, если взять позвонить ей, сказать, что он ее и не любил, и не любит! Напрасно пришла тогда с этим букетом! Сейчас-то она еще так себе, ладно, реснички там, глазки, а вот как состарится? Ужасная будет седая старуха.

Он остановился. А где теперь Катя? С похорон прошло четыре дня, она ни разу не напомнила о себе. А может, он тоже ей больше не нужен? Да кто кому нужен, когда все помрут?

Зашел в телефонную будку, набрал ее номер. Она подошла почти сразу.

– Я не помешал?

– Помешал? Ты? Алеша!

– Пойдем погуляем? – спросил он негромко. – Я недалеко тут.

– Так мне выходить?

– Минут через десять.

Она стояла у дома и ждала его. Шапки на ней не было, но были очки. От неожиданности он даже остановился. Очки были модными, в темной оправе, но только лицо ее вдруг изменилось: пропали глаза.

– Что? Не узнаешь? – спросила она.

– Да нет, узнаю. Это мода такая?

– Врачи прописали, ухудшилось зрение. Но, если не нравится, я могу снять.

– Зачем? Раз тебе прописали? Носи.

Он вдруг пожалел, что все это затеял: сорвал ее с места, позвал погулять. Уж лучше к Нефедову было пойти!

– Алеша, – сказала она осторожно, – дед в Питер уехал. Пустая квартира.

– А мне что с того?

– Ничего. Мы можем зайти туда. Чаю попить.

Скажи она это дней десять назад! Да он полетел бы, как жук из окошка!

– Ты знаешь что, Катя? Я лучше домой. Там мама одна. Да и просто – мне лучше.

Тоска по отцу стала невыносимой. Все тело заныло, как будто душа уже не вмещала ее, не справлялась.

Она отвернулась.

– Вот, Катя. Прости.

Теперь она плачет.

– Прости. Я пошел.

Она подняла очки кверху, на лоб, взглянула размытым куском светло-синего неба.

Он остановился.

– Ну ладно, пойдем.

Шли молча. Стемнело. Вошли в гулкий темный подьезд. Катя открыла дверь своим ключом. В квартире пахло собакой. Сначала Алеша почувствовал запах и тут же увидел собаку, большую, лохматую. Она подбежала, скуля от восторга. Катя села на корточки и поцеловала собаку в лоб.

– Вот это Кокоша, – сказала она.

– А я вот Алеша, – представился он, погладив собаку. – Огромный какой! Один, что ли, он здесь живет?

И вспомнил, что Яншин со дня похорон ни разу не ел. И мама насильно кормила его.

– Дед завтра вернется. Уехал вчера. Сегодня возьму его к нам ночевать, – ответила Катя. – А то он скучает.

Дед завтра вернется! А папа…

В коридоре было полутемно, свет из ванной комнаты, дверь в которую была полуоткрыта, слабо освещал его.

– Кто дед у тебя?

– Профессор по нервным болезням, известный.

– По нервным? Ну, это нужнее всего.

– Алеша, сними свою куртку.

Сняла свою шубку. И он скинул куртку.

– Ботинки снимать? А то я наслежу.

– Не нужно. Я вытру потом, ерунда.

Прошли вместе в комнату. Сели на стулья. В комнате было еще темнее, чем в коридоре. Фары проезжавших по улице машин и фонари, слабо раскачиваемые ветром, то сильнее, то слабее озаряли ее.

– Я чайник поставлю, – сказала она. – Ты хочешь поесть? Я сейчас приготовлю.

Он вспомнил, что и не обедал сегодня.

– Нет, есть не хочу. Но чаю бы выпил.

Она убежала. Кокоша остался и лег ему на ноги.

А Яншин всегда спал в ногах у отца. И пьяным отцом никогда не гнушался.

Она принесла ему чай, бутерброды.

– А ты? Ты не хочешь? – спросил он неловко.

– Я ела, – сказала она, – я сыта.

Прошло минут семь. Они оба молчали. Он выпил свой чай, съел один бутерброд. Сказать ей «спасибо», одеться, уйти. Быстрее, пока она не удержала.

– Алешенька, не уходи! – Она опустилась на корточки рядом с собакой. – Не надо.

Теперь как уйти? Когда двое у ног?

– Давай свет зажжем, а то очень темно.

Она поднялась, зажгла свет. Пес шумно встряхнулся, как будто бы выплыл на берег из бурной, широкой реки.

– Глаза очень режет, – смутился Алеша. – Какая-то лампа у вас слишком яркая…

Она погасила торшер.

– Ты не утешай меня, Катя. Не нужно, – сказал он, хотя она просто молчала.

– Я знаю, – сказала она. – Я не буду.

Но вдруг он рванулся к ней, обнял и вжался лицом прямо в голубизну ее глаз.

Отец его умер. А что это – умер? И где он теперь? А помнишь, когда ты был здесь, мы ездили летом на Черное море? В гостинице не было мест, и мы спали у самой воды на песке? И море вдруг стало светиться? А мне было – сколько? Лет восемь? Нет, семь. Потом мы приехали в город – горячий от солнца, малюсенький город, и я заболел. Меня рвало с кровью, и я был так слаб, что даже не мог доплестись до уборной. Потом я заснул, а проснулся и вижу, как ты сидишь, плачешь, целуешь мне руку. Ты думал, что я ничего не заметил? Я просто тогда притворился, что сплю.

В комнате было темно. Алешу обдавало жаром: в затылок дышала собака, которая встала на задние лапы и стала шершавым своим языком лизать ему шею и плечи.

– Я думал, – захлебываясь слезами, бормотал он, – что это может случиться с кем угодно, но только не с ним, вернее, я не думал об этом, но, когда мне говорили, что кто-то умер, я всегда чувствовал, что это кто-то другой, но не он, и теперь мне иногда кажется, что все-таки это не он, но это же он, это он…

– Не надо, Алеша, не надо, не надо, – мучаясь, что ей нечем возразить ему, шептала Катя, быстро и крепко целуя его, и в неровных вспышках, освещающих комнату с улицы, видно было, как ее маленькие руки торопливо гладят его голову и одновременно отталкивают собаку. – Алеша, он знает, что ты его любишь, он видит все это…