Мария Метлицкая - Кровь не вода (сборник)

Дети и Лида спят – за день умаялись, под канонаду уснут. А Лизка… Всю ночь на улице, в гамаке, комаров кормит. «Гвоздикой» зальется – хоть святых выноси. И мается. А утром в слезах – замерзла, покусали, ноет спина. Дети над ней потешаются: «Пойдем, Лиза, на пруд? За земляникой? За грибами?» Тащат бедную дурочку, она ведь ни сном ни духом – ни про лес, ни про пруд. Смешная! Потом снова расстраивается: «Пруд, Лидочка, грязный, словно там чертей отмывали. В лесу жарко и комары, земляники так мало – ни поесть, ни тем более набрать!

К тому же Лизу в тот год покусали осы. Оказалось – аллергик. Распухла дико, не видно глаз. Побежали на станцию, в медпункт. Слава богу, фельдшер сделал укол, и Лизка выжила. Но страху натерпелись не приведи господи!

После этих ос Лиза съехала.

– Я, Лидочка, житель городской. Теперь я в этом уверена. Ты уж меня извини, что я так быстро смываюсь.

Ну, и вздохнули, разумеется. Неловко, а такое облегчение, что… праздник просто!

Боковая ветка семьи Головановых – сестры Алексея, Надежда и Антонина, ударницы коммунистического труда. Орденоносицы, можно сказать. Две крупные, шумные, сильные женщины, обожающие своего младшего брата. Рано осиротев, сестры-погодки одни поднимали сорванца Лешку. Подняли, что говорить. Следили так, что пацан и к куреву не привык – отодрали как сидорову козу. И за первую пьянку так наваляли, что тот остался чуть жив. И школу бросить не дали – никаких семилеток, не для того мы на тебя жизнь положили! Выучили – техникум, институт. Стал человеком. От непонятных девиц охраняли – да не дай бог! Горло перегрызем, если что, не сомневайтесь. От одной отбили – вспоминать страшно! Пьющая и гулящая, да еще и с дитем! Мама с батей на том свете небось переворачивались. Наде, старшей, так и снился кошмарный сон – стоит мама у постели и головой качает: «Как же так, Надежда? Как ты могла?»

Сами замуж вышли поздно, почти под тридцать. По тем временам – случай почти безнадежный.

Вышли только после того, как Лешка привез из Питера Лиду. Невесту.

От Лиды они были не в восторге – не их поля ягода, из песочного теста. В смысле – хрупкая, ненадежная. Не сразу поняли про нее. Думали так, а оказалось все не так страшно. Неплохая Лидка оказалась, не капризная, не ворчливая. Только… чужая. Понятно – интеллигенция! Папа – инженер, мама – учительница. А про младшую сестру лучше вообще не вспоминать. Горе, а не сестра! А куда денешься – тоже родня. Лидка, правда, сама ее сторонилась – стеснялась, все про нее понимала.

А они, Головановы, люди простые – как говорят, от сохи.

Ладно, живет Лешка не хуже других, да и пусть. В доме чисто, поглажено-постирано, обед на плите. Детей народили, как говорится, дай бог. Короче, смирились.

И на все праздники, семейные и государственные, Лидка к золовкам приезжала, не брезговала. Правда, песен деревенских не пела и носик морщила, а так – ничего. Нормально. Сестры ее задирали – цеплялись по-бабски, по-мелкому. А она все помалкивала, только усмехалась – что, мол, с вами, дурами деревенскими, связываться! Чести много.

Ничего, прижились, притерпелись. Тоня была похитрей – говорила сестре, мол, зря та на Лидку баллоны катит. Вспомни-ка ту, пьющую. Вот бы такую невестку, а, Надь? Ругались даже.

Правда, когда у Лешки сынок обнаружился… Вот тогда чуть дураку глаза не выцарапали: «А где была, Леш, твоя голова?»

Жалели тогда Лидку очень. Сами ведь бабы, что говорить.

Надежда родила сына Борьку и двух девок – Люську и Катьку. Неплохие вроде бы девки, а жизни хотят полегче. Да все сейчас хотят полегче, чего уж там! Люська вышла замуж за тихого рыжего Костю Зельдовича, и все у них было в порядке. Не зря говорят: еврейский муж – самый лучший. Непьющий и думающий о семье. Квартиру купили кооперативную, машину. Мама у Зельдовича была хорошая, Люську жалела. За то, что та родить не могла. Деток завести никак не получалось. Всех врачей обошли. К знахаркам ездили. Люська креститься надумала – вдруг Бог поможет? Надежда, конечно, не возражала – смотреть было больно, как девка мается. Только не верила в это, хотя… однажды вынула мамину иконку и ей отдала:

– Бери, дочь!

Иконка была старенькая, картонная, совсем затертая. А Люська схватила ее и в лифчик спрятала.

– Спасибо, мама!

Расплакалась даже.

У Катьки тоже было ни шатко ни валко. Лысый Эдик, такое у него было прозвище, был мужик бестолковый. Вроде и неплохой парень, а ленивый как черт. Только бы в гараж к мужикам – и на весь выходной. Пивко, то-се. Катька бьется с Полинкой одна. А девка тяжелая, беспокойная. А муженьку по барабану. Не муж, а мебель в доме. Да еще к тому же – неудобная, колченогая.

У Тони, младшей сестры, было два сына. У старшего, Васьки, жена-татарочка Дина. Очень веселая и певучая. На праздниках запевала так, что никому не перебить. Никогда не унывала. Даже когда больную девочку родила – глухонемую красавицу Верочку. Васька тогда запил страшно, а Динка все удивлялась: «Какое горе? Радость одна! Хорошенькая девочка, головановская. Чудо, а не ребенок. А что не слышит – так, может, и хорошо? Хорошо, что гадостей людских не услышит. Злобы людской, хамства. Плохих новостей». Такая была эта Динка.

Кому было плохо – все сразу к ней. «Динкин смех все печали сотрет», – говорила Нина, Лидина дочь.

Второй Тонин сын, Ваня, женился на осетинке Мадине. Ох, и красотка была эта Мадинка. А хозяйка какая! Какие пироги пекла Мадинка – пальчики оближешь! С сыром, с картошкой, с мясом.

К ним так и шли всегда – на пироги. Только здоровья у Мадинки не было – легкие слабые. Чуть ветерок – и сразу воспаление легких. В общем, подумали врачи и сказали, что надо Мадинке с Ваней ехать в Осетию. В тепло. Горный воздух – там будет полегче. Ох, как же Ваня не хотел уезжать! Из Москвы, от семьи. От всех Головановых. А пришлось. Мадинке, конечно, радость – там ее семья. Родители, братья, сестры. Что делать – уехали. Жизнь вроде сложилась. Только Ване там было тоскливо. Все в столицу тянуло, к семье. Успокоился не скоро, лет через десять. Когда по двору уже бегало три пацана. А только Мадинка все равно умерла. Не помогли ей горный воздух и родная природа… Не помогли.

Ваня вернулся в Москву. А мальчишек оставил в Кора-Урсоне. Понимал, что там им будет лучше. Совсем не столичные жители получились из его пацанов. Да и семья покойной жены отдавать пацанов не хотела. Уговорили Ивана. Поддался.

В Москву вернулся потерянный, словно побитый. Жил у матери и тосковал. По Мадинке и по сыновьям. Антонина мечтала его «обженить». А сын и слышать про это не мог. Так кричал на мать, что на улице слышно было.

Лида, невестка, тогда ей сказала:

– Где у тебя мозги, Тоня? Где, в конце концов, такт? Разве так можно – наскоком, нахрапом? Ты же женщина, а не бульдозер!