Александр Снегирёв - Вера

Роста среднего, туфли блестят, что можно, в них глядя, бровки выщипывать.

Глаза смотрят цепкими ягодами, так и норовя закатиться в нутро собеседнику, рассыпать там косточки и прорасти.

На бледных пальцах выступают суставчики, за один зацепилось колечко, размером великоватое, будто на вырост купленное, сообщающее не столько о счастливой семейной жизни, сколько о том, что вельможа женат и все у него, как у людей.

Он поприветствовал всех рукопожатием, не чураясь испачканных краской, шпаклевкой или еще какой строительной грязью ладоней. И с мужчинами, и с женщинами поздоровался, с маляршей-хохотушкой Ниной, с озлобившимся от постоянных сожжений краснодеревщиком Зурабом, с насмешливым от волнения фотографом и с Верой.

Прошелся по комнатам, и стук его каблуков отверделой натуральной кожи о замысловатый узор отзывался в сердце каждого радостью и благолепием.

Цокал молча, не вздыхал от досады, от восторга не чмокал. Задержавшись в хозяйской ванной на втором этаже, долго разглядывая белоснежный, на двоих, резервуар с гидромассажными, обрамленными золотом отверстиями, очень тихо спросил:

– Это дерево?

– Прошу прощения? – Прораб, который оказался за старшего, покраснел. Архитектор не был предупрежден о визите, а то бы непременно лично встретил еще у ворот. Теперь прораб улыбался так счастливо, будто желал в жизни единственно – разобрать каждое рожденное тонкими губами слово.

– Это дерево? – повторили губы тише прежнего.

Но прораб ухватил-таки звук, стряхнул по луженому грохотом перфораторов и стуком молотков ушному каналу в башку, мозгом обработал и поперхнулся слегка.

– Это натуральный фаянс, джакузи, – преодолевая замешательство, ответил прораб и тут же исправился: – Двухместная ванна с гидромассажем.

Испугался, что сказал «двухместная», не слишком ли интимно, и название добавил итальянское, которое выговорить не смог, и смешался совсем.

– Я про это.

Вельможа кивнул на бухгалтершу, жену прораба, по случаю расчета оказавшуюся в тот день на объекте.

– Это моя жена, – ответил прораб, не испытывая даже ужаса перед совершенно, если разобраться, безумным вопросом, а узрев вдруг какую-то великую пустоту, которая вот-вот его поглотит.

Сам же объект вопроса, бухгалтерша, вся сжалась, вспомнив, как в школе дразнили доской. Еще она подумала, что сейчас обязательно изнасилуют, после чего сожгут в центре круга у парадного входа, смешав с пеплом цельных ножек и гардинных карнизов. Справедливости ради следует отметить, что подобных намерений ни у кого из присутствующих, включая Анатолия Геннадиевича, личного телохранителя, не мелькнуло.

– Какая красивая женщина! – зажмурил глаза вельможа и беззвучно затрясся.

И прораб, испытавший вдруг огромное счастье, тоже затрясся и отчего-то тоже беззвучно. И прочие поняли – шутка.

И от камушка вельможной шутки по лицам пошли круги. И некоторое время все немо тряслись, не тревожа деликатную тишину грубыми звуками.

– Вы хорошо поработали, всех приглашаю на ужин, – заявил, отсмеявшись, вельможа.

Прораб с женой, малярша с краснодеревщиком и прочие поджались – похвала похвалой, а ужин совсем другое дело. Нежданная гастрономическая близость с человеком столь высокого положения пьянила и пугала одновременно.

– Нам и переодеться не во что… – обожающе произнес прораб.

– Со мной можно, – будто благословил вельможа и махнул едва заметно перстами. Все, завороженные, последовали за ним, и всех рассадили по пассажирским, кого к нему, кого к охране.

Вера оказалась, конечно, на одном с ним заднем сиденье. Сбоку наваливалась малярша, которую впустили с царственной брезгливостью. Вера понимала две вещи: человек этот не любит не то что женщин, а вообще всех людей не выносит и самого себя, вполне серьезно, от стада людского отделяет. И если судить по улыбке, по благосклонному обращению с работягами, по приглашению этому абсурдному, ему удалось убедить себя, что он человек только обликом и анатомией, в остальном же отдельный, соль земли, из космоса засланный, божественным лучом помеченный.

Еще стало ясно, что он пьян.

Не в зюзю, но сильно навеселе. Коньяком шибало, как шибает духами от кавказского франта.

Между ним и Верой возникло специфическое притяжение, которое теоретически могло привести к развитию и вообще много к чему, потому что Вера не была в ту пору связана обязательствами, а у него прошла тяжелая кулуарная встреча, на которой в очередной раз стало ясно, что изменить ничего не удастся и можно только смириться и себя не забывать, пока идет масть. И правители здесь не вершат свою волю, куда им, просто нрав населения удовлетворяют. Да и супругу скучающую давно хотелось с шеи сдернуть… От всего этого вельможа не то чтобы загрустил, существом он был тонким, но не сентиментальным, а оледенел как-то и оттаять хотелось очень.

Но ничего не случилось. До ресторана – французского замка, обустроенного в бывшем швейном цеху, доехали в полном молчании, нарушаемом изредка нервным смехом малярши.

Видавшие виды лакеи, нисколько не удивившись вывалившему простонародью, проводили ораву через весь зал, сквозь любопытные взгляды, к укромному столу в алькове за портьерой. Веру потешил тот факт, что к ней у обслуги сразу же сложилось особенное отношение.

Опытный метрдотель склонился, готовый внимать. Вельможа вкатил в его ухо словцо, и официанты зашустрили.

Над столом меж тем повисло молчание, отягощаемое робкими улыбками и ерзаньем.

Малярша со страху высказалась, что штукатурка-де здесь не очень, она бы вывела поровнее.

Прораб перебил, мол, так положено, вроде как под старину, и посмотрел искательно на вельможу, но тот его никак не поддержал, а разглядывал внимательно отполированные ногти на своей левой.

Подкатили тележку с хлебом и тележку с напитками.

Пока каждому предлагали выбор из булок, обсыпанных различными семенами, сырной трухой, сушеными травами и еще черт-те чем или вовсе ничем не обсыпанных, распорядитель снова склонился, косясь на сосуды с многолетними и выдержанными. Чего изволите? И вельможа изволил. И распорядитель наполнил дутый, тончайшего стекла бокал чем-то тягучим и ароматным, что медленно сползало со стеклянных стенок, и подал почтительно.

Вельможа опустил в бокал нос, втянул, взор его помутился, он отпил и смежил веки, и рукой белой махнул.

Тележка, позвякивая драгоценным грузом, покатилась вдоль ряда гостей и все они как один просили налить «то же самое», только малярша, пискнув, что все как в Анапе на дегустации, осмелилась поинтересоваться, нет ли сладенького. И ей тотчас с нижней полочки извлекли портвейн года, когда маляршины родители только сыграли свадьбу на окраине Николаева, на которой сама она была представлена пятимесячным животом под платьем невесты, о чем и сообщила всем присутствующим, вызвав бурные ахи и вскрики «дорогой, наверное».