Александр Снегирёв - Вера

– Готовлюсь.

И стало ему вдруг тяжело. Вползла мыслишка, что вот она институтская, слов много знает, за океаном жила, ему потакает, а как трусы натянет – вон из сердца. Забудет и продаст своим очкастым. Знает он, как такие к его брату, силовику, относятся.

И он повысил голос, совсем, что ли, она дура? Осадил себя и снова сорвался. Пока она по митингам шляется, лодку раскачивает, приближается самый что ни на есть апокалипсп…

Увяз в слове, грохнул кулаком, выругался.

– Вы воду сейчас намутите, ил подымете, а ил этот, грязь и вас, и всю страну утопит! Видела, как чурки на Красной площади скачут?! Русских еще поискать!

И он заговорил.

Мигранты, ползущие с низа политической карты, были для него вшами, которые, если их не давить, скоро заполонят всю страну. Стену с пулеметными вышками надо строить, пока не поздно.

Стоит уточнить, что эти взгляды не мешали лысому попустительствовать. Несколько раз ему приходилось закрывать уголовные производства в отношении отдельных этнических лиц и целых групп. Такое случалось, когда диаспоры медлили, не успевали договориться с полицейскими сразу после поимки, и заводилось дело. Тогда для прекращения требовались силы куда более влиятельные, чем райотдел, и обращались к разным следакам, в том числе к нему, и он разговаривал хоть и властно, но уважительно, и мятые банкноты, часто со следами подметок по кавказской свадебной традиции, брал и пересчитывал, а иначе как, сын-инвалид, дача, убежище, обновление запасов. А однажды какие-то упорные менты честных из себя корчили, и он им пригрозил. Мол, самих завтра закроют. И те менты сломались, и подношение приняли, и подношение это он присвоил. Короче, брал и ненавидел, на грядущую борьбу с ними же брал. От Вериного вопроса в нем поднялась обида уличенного, которого никто, кроме него самого, не уличал.

– Ты и такие, как ты, свалят, а я тут останусь, партизанить. Ну-ка, встань.

Вера поднялась с ящика. Лысый откинул крышку. В масляных тряпках покорно ждали прикладная рамка, затвор, коробчатый магазин, пружина, цевье, ствол и прочие огнестрельные составляющие.

Он ловко собрал ощеренную штуку, углами и ребрами похожую на задиристого черного терьера, и сунул Вере.

Она приняла оружие неловко. Держала на растопыренных ладонях, как держат каравай девушки, изображающие местные традиции.

– Сними с предохранителя. На меня не наводи. Упри в плечо. Целься в ту банку.

– Там же огурцы.

– Заменим.

Вера прицелилась и правым указательным надавила.

Щелчок и его смех.

– Не заряжен! – загоготал хозяин чертога. – Что я, дурак, соления портить. Отдай.

Он отобрал гладкоствол, завернул, захлопнул, велел ей сесть.

– А я тоже запасы для конца света купила, – призналась Вера. – Рыбных консервов набрала. Пришла домой и все сразу съела. Жор напал. Начала с печени трески, представляешь, никогда не пробовала. Потом тунец – давно не ела. Потом шпроты – детство вспомнить. Так и умяла весь запас в один вечер. Правда и купила-то пять банок всего. Первое время продержаться.

Лысый слушал молча и вдруг разразился.

– Все из-за вас, из-за баб. Рожать не хотите. Вот чего ты ждешь? Почти сорок, а ты все мужиков примеряешь. Вы, бабы, о будущем не думаете, а когда чурки вас в балахоны оденут, поздно будет.

Вышла пауза, и неожиданно для себя Вера метнула:

– Хочу ребенка. От тебя. Сына.

И повторила контрольно:

– Сделай мне сына, пожалуйста.

Все бочки, банки и ящики затяжелели массой в его взгляде. И Вера впервые заметила, какое обиженное у лысого лицо. Будто весь мир ему не угодил.

– Дура. Какой ребенок, конец скоро.

И он стал разъяснять – люди ничего не понимают, не чтят традиций, здесь должно быть язычество, а его искоренили, а в язычестве сила. Все американских фильмов насмотрелись и на свадьбах теперь рисом бросаются, и похищение невесты одновременно, и шаферы, и венчание, и арочка цветочная, и загс, и Вечный огонь. Обряды перепутаны, и страшный механизм запущен, и ничего не исправить, и кто-то специально узел этот затягивает, а узел рванет, потому что нитроглицерином пропитан, который при сжатии, как известно, детонирует.

– Думаешь, я лысый? – спросил он, оставив за крутым виражом тему перепутанности традиций, за́говора и грядущей катастрофы.

– Чего молчишь? Думаешь, волосенки повыпали? Я не лысый! Поняла? Я бритый!

Он схватил Верину ладонь и прижал к своей голове. Гладкая кожа на макушке, щетина на висках. Частью лыс, а частью и вправду брит.

Согласно его теории, в будущем все будут без волос, в процессе эволюции люди теряют волосы и, достигнув абсолютных духовно-нравственных высот, утратят их совершенно. Волосы остались у дикарей, потому что они только что с гор. А безволосые – высшая раса.

Последнее шло вразрез с его же утверждениями о собственной бритости, но Вера решила этот теоретический недочет не выявлять. Он еще что-то говорил про будущее, про Россию, томящуюся под игом, про то, что Москва – Третий Рим, и совсем засыпал ее содержимым своих душевных и умственных закоулков. А вообще хватит с него малолетних, со своими не знает, что делать, и если от души, то она ему немного того, надоела, покладистая больно. Одевается непривлекательно, себя не блюдет, вначале старалась, а как его захомутала, запустилась. Смотреть не на что, хоть бы губы, что ли, накрасила. Хоть бы завела себе кого.

Он ставил Вере в укор ее послушание, то, что она, выполняя его же условия, сделалась слишком скромна, слишком покорна и вызывающе, отталкивающе верна.

Хоть бы завела кого.

Толкая ее этими словами, предлагая другому, лысый снимал с себя ответственность, желая быть, что называется, свободным. Иметь маневр, превратить ее неверность в монету, которая позволит в случае чего от нее же откупиться.

Им завладел страх перед ясностью и, в конечном счете, смертью. Потому что, сделав выбор, признаешь путь, а любой путь ведет в одном направлении. И лысый отчаянно надеялся, что, вихляя и мечась, обманет смерть. Объюлит.

В город возвращались молча. Он изредка ругался, перебирая меридианы радиоприемника, который заполнял автомобильную капсулу звуками FM-диапазона. Только раз он заговорил с ней, буркнув, что надо заправиться, а то встанем, он ее катать не обязан, на нем двое мелких и бывшая.

Вера протянула купюру, он вырвал презрительно, долго пропадал в недрах заправки и вернулся жуя, а ей ничего не купил.

Расставаясь, она спросила, пойдут ли они в следующую субботу в кино, как планировали. Он не отвечал и только чиркал зажигалкой, которая все никак не могла высечь пламени. Чирканье сделалось нестерпимым, и Вера выскочила на тротуар.

Идя по коридору своего этажа, Вера увидела в стекле дальней, ведущей на черную лестницу двери, лицо. Недвижное, в совершенном безлюдье за ней наблюдающее. Нездешний холод тотчас затопил пространство, все щелочки и Веру целиком. Влекомая ужасом, она приблизилась, но никого за стеклом не обнаружила, только мебельный хлам, который издалека приняла за человеческие очертания.