Александр Снегирёв - Как же её звали?.. (сборник)

Диана затушила окурок, извлекла последнюю и, тряхнув пачкой на манер маракаса, будто не доверяла ее опустошенности, затянулась глубоким вдохом и сказала:

– И я его выставила.

– Кого?

– Жирного. Растолкала и выгнала.

Она смотрела на меня запальчиво. Я отвел взгляд, и, готов поспорить, она продолжала на меня смотреть. На меня и сквозь. И тщетная злость торжествовала в ее глазах, и смазки в глазах прибавилось.

Ее телефон тренькнул.

– А вот и он. – Она сунула мне в руку аппарат в пупыристой одежке. Так иные девки свою сиську суют.

На экране светилось синее облачко, содержащее фрагмент эпистолярного флирта. Я уважительно прочитал, сообщение было от молодого.

– А старый?

– Я их совмещаю.

В то время я пробовал сочинять рассказы, и эта история показалась мне настолько увлекательной, что я решил тотчас записать. Справедливо подумав, что откровенно, прямо при ней, записывать неприлично, я решил записать и это свое чувство тоже. Мои прозаические потуги уже тогда грешили излишним вниманием к собственному внутреннему миру. Диана не спрашивала, что я строчу в блокнотик, нам осталось преодолеть последний пролет.

– Ты с ней переспал? – спросила жена.

– Нет, – честно признался я.

После того как мы доволокли коляску на ее четырнадцатый, она распахнула дверь квартиры, и на меня выплеснулась Москва. Она была повсюду за огромными окнами, вальяжно возлежала передо мной. У подножия величественных башен прошлых времен топтались некогда блистательные усадьбы. Здесь и там с хамоватой неуверенностью нуворишей торчали бруски свежих высоток, точечно вогнанные в прорехи уютных микрорайонов. Груды лачуг, когда-то казавшиеся новоселам хоромами, тонули в по-весеннему распоясавшихся парках. Небесная хозяйка размешивала свои предзакатные угодья, и громадные сгустки, норовя опрокинуть особо вознесшиеся сооружения, пропарывали нежные закатные животы о кресты и шпили.

– А это мой сын, Сережа, – сказала Москва голосом Дианы. Она откинула марлечку с лица лежащего в коляске. – Боится перемещений, вот я его и накрываю, как попугая в клетке.

Следом за марлей Диана сняла плед и зажгла люстру. Мальчик в коляске весь был наперекосяк, будто внутри у него разорвалась ручная граната. Пальчики сжимались в кривые горсточки, глазки влажнели безразличием.

– Родился таким, – сказала Диана.

Яркий свет зачернил окна. Теперь в них был не город, а квартира с ее обитателями, папашины иконы, мамашины рушники и я в том числе. Я был поверх башен, дворцов, лачуг и шпилей, поверх парков и задворок промзон. Я был поверх нее, ласковой, отталкивающей и ранимой, поверх самой русской из всех женщин, поверх Москвы.

Вниз я спускался на лифте. Не успел на кнопку нажать, двери сами распахнулись, будто заранее кто вызвал.

Выслушав, жена сделала вывод.

– Теперь все ясно, я должна тебе изменить и потом всем об этом рассказывать. И тогда ты разглядишь во мне, чистокровной русской женщине, и внутренний конфликт, и сюжет. Ты даже не представляешь, какой у меня внутренний конфликт. Слишком хорошо тебе со мной живется, больно идеалистический взгляд сформировался.

С моим лицом, видимо, произошло такое превращение, на нем отразились такой испуг и такой ужас, что жена, с раскаянием совершенно искренним, принялась меня ласково упрекать в отсутствии чувства юмора и чересчур серьезном отношении к ее шуткам. Да, я такой, к изменам серьезен, в особенности к чужим.

В ту ночь мне не спалось. Я вышел во двор, пошел по району, по бульвару, густые крыла распушившихся каштанов накрыли меня. Я открыл жене все, кроме последних слов, сказанных мне Дианой в тот вечер.

– Знаешь, почему ты слушаешь всю мою ахинею? – спросила она напоследок. – Ты меня до сих пор хочешь.

Странная форма неловкости охватила меня: не от того неловко, что раскусили, а от того, что разоблачительница поставила на разоблачение все и промахнулась. Я не испытывал торжества над ней, мне не хотелось разочаровывать ее, но и питать иллюзии тоже желания не было. Скажешь «нет», она убедится в своей правоте, скажешь «да» – соврешь и окажешься в положении еще более глупом. И я сделал то лицо, какое и теперь часто делаю – вроде да, а вроде и нет.

В недрах свежих крон заливался соловей. На скамейках шебуршали, квохтали, урчали, звенели бутылочным стеклом, плевались и целовались парочки и группы, среди них виднелись женщины, в том числе и вполне с виду русские. Мне стало жаль себя, неудавшегося медика, обманувшегося посулами неверной литературной музы. Сидел бы в своей больнице: верные деньги, какое-никакое положение. Не зря же я окончил медулище с одной тройкой. А что я теперь? Сочинитель-страдалец, того и гляди стукнет сорок, а все хожу в начинающих, получаю отказы издателей, которые встречают каждый мой новый опус причитаниями, что книжки теперь никто не покупает. А пока выпрашиваю у жены скромные цифры на выпивку. Даже любовницу завести не на что.

В медулище я две вещи освоил: первое – в нашей стране лучше не болеть, и – массаж. Говорят, у меня хорошие руки. Может, и так, но практику заводить жена не позволяет, ревность. Да и неохота, на писанину времени не останется. Так что вот он я, все еще красивый массажист под сорок с литературной изюминкой. За это русская женщина меня и держит.

И еще. С Дианой у меня не только в тот вечер ничего не было, а вообще никогда. В пору нашего подросткового романа мы целовались, но не больше. Она ссылалась на автомобильную аварию, последствия стресса, простуду, а потом просто бросила меня. Наверное, поэтому самое большое наслаждение для меня – не обладание ею, а полное к ней безразличие.

Прислушиваясь к птичьим руладам, я определил эпицентр и медленно приблизился к ветвям. Сейчас я раскушу этих мошенников из мэрии, которые бюджеты расхищают и старинные дома сносят. Когда я подкрался совсем близко, пение прекратилось. Я вгляделся. Прямо передо мной, на нижней ветке, сидела маленькая неприметная птичка, кости да перья, смотреть не на что, но совершенно натуральная. Нисколько меня не испугавшись, птичка разинула клювик и, не стесняясь, завела свою громкую и вместе с тем нежную, одинаковую и каждый раз новую, нескончаемую, но совсем не занудную, дивную мелодию.

– Убийственная красота. – Патрикей любуется на себя в зеркало. Нижние его конечности обтянуты красными лосинами, заправленными в сапожки. Остальное тельце голенькое, бледный животик пульсирует, сосочки трепетно морщатся. На голове фальшивыми камушками поблескивает корона. Позу он принял балетную, добавив к ней непонятно где подсмотренный, боюсь, врожденный, вульгарный изгиб. – Ну? – снисходит до меня Патрикей, отставив ручку с пластмассовым перстеньком на безымянном.