Татьяна Замировская - Воробьиная река

Процесс двигался достаточно быстро.

Тем, кто мог назвать имя или фамилию, давали какие-то белые бланки для заполнения и просили подойти в соседнее помещение и заполнить, а потом вернуться. Тех, кто ничего не мог назвать, уводили небольшими группами хмурые люди в военной форме: они шли в корпус «Б», а те, кто мог что-то назвать, по итогам анкеты и небольшого собеседования шли в корпус «А» или «Д». Корпус «В» был какой-то тревожный – туда отводили по одному тех, кто вообще отказывался говорить, были и такие: потерянные, похожие на тени, бессловесные.

В целом оказалось, что очередь достаточно покорная, но ближе к окошкам, это часа три-четыре стоять, подумала Анна – видимо, устают, пока достоятся, а там, в самом хвосте, буянят, дерутся даже (где-то вдалеке и правда дрались: шапку отдал, кричал диким голосом будто пьяный мужик, отдал шапку, у меня в нее паспорт зашит, и на слове «Паспорт» несколько парней из начала очереди, остекленев глазами, кинулись бежать в конец, и драка переросла в какое-то черт знает что, Анна закрыла глаза, а когда открыла, всех уже уводили в корпус «Ч»).

– А что в корпусе «Ч»? – спросила она охранника, стоявшего недалеко от окошек с автоматом.

– Медицинское, – ответил он. – Анатомичка.

Анна уставилась на него в изумлении. Охранник вздохнул.

– Там хорошо, кстати. Ванны стеклянные, хороший уровень прозрачности. Следят, чтобы ели все хорошо. Сочинения надо писать каждый день, правда. Обезболивающее через стеклянные трубочки, все как надо, обеззараживают по итогу, если уже окончательная выписка.

– Дети! Внимание, кто с детьми! – закричала в мегафон какая-то ужасно красивая толстая женщина, – У кого дети!

К ней кинулась толпа женщин с детьми.

– Детей оставляем, сами в конец очереди, – приказала женщина. – Дети отдельно.

Женщины начали охать, стонать, прижимать к себе детей, но дети морщились и не демонстрировали особого нежелания идти с красивой толстой женщиной. Одна девочка лет десяти все отталкивала от себя маму тонкими ручками в коротком пальто и повторяла: «Мама, там все детское, ты что! Кровати – детские. Фильмы – детские. Книжки – детские. Мам, ну там все детское, тебе нельзя! Куклы – детские! Одежда – детская. Еда – детская, ты же не любишь такую, сама говорила».

– Дети отдельно, – повторяла женщина. – Отойдите, пожалуйста. Мы сейчас идем в детский корпус, там большой переход, вы не пройдете все равно, узкие очень коридоры.

– Так, дети все? – тоном воспитательницы закричала она. – Все дети? Дети, пойдемте!

Дети побежали за ней. Матери детей где-то минуту стояли в растерянности, но потом отправились в хвост очереди, будто ничего не произошло.

Личные вещи отбирали вообще у всех, особенно мобильные телефоны. Одежду забирали, но не всю. Верхнюю заставляли снимать, но не уносили и просто бросали в грязь.

Анна смотрела на все это с покорным недоумением. В какой-то момент очередь стала вести себя очень организованно. Вести себя неорганизованно вдруг оказалось чем-то таким же странным, как, например, быть подошвой, касанием или еще каким-нибудь действием – противоестественно и громоздко. Она побрела в конец очереди вдоль длинного забора и тоненько стонущих от ветра бараков, похожих на бумажные фонарики – изнутри пробивался хрустальный, ненастоящий свет, и казалось, что бараки вместе с корпусами, простирающимися до горизонта, сейчас улетят в небо, как будто лето и фестиваль, а не холод и неизвестно что.

Необходимо встать в очередь. Вообще во всем была необходимость. Слова постепенно начали исчезать, их будто размывало дождем прямо внутри головы, но необходимость оформлялась прямо в воздухе как самое главное слово.

– Постойте, – ее взяла за рукав женщина в разноцветном пуховике, тоже крадущаяся вдоль забора. – Стойте, ну пожалуйста. Я вас откуда-то знаю, помогите мне.

Анна посмотрела на женщину; лицо ее выражало страдание – Анну это заинтересовало, потому что здесь ничье лицо не выражало ничего, хотя бы отдаленно похожего на страдание.

– Я же тут никого не знаю, – затараторила женщина. – Хоть одно знакомое лицо, понимаете, как это важно? Я тут совсем одна, и уже давно, растеряла всех своих из автобуса, а вы тут с компанией, вы с кем-то ехали?

Анна не очень хорошо помнила, с кем она ехала, более того, этот вопрос вызвал у нее в голове незнакомую, звенящую усталость, существующую как бы всюду, где не было даже намека на Анну, и поглощающую ее без остатка.

Женщина схватила Анну за руки, притянула к себе. Прожектор светил тускло, можно было что-то рассмотреть.

– Тебя зовут Анна, – сказала она и захохотала. – Анна! Тебя зовут Анна, я это помню!

– Вы откуда знаете? – бесцветным, похожим на мокрую стену, голосом спросила Анна.

– Не помню точно, откуда, – заговорщицки сообщила женщина и схватила Анну под рукав. – Пошли, давай-давай, пошли отсюда. Не помню, слышишь. Но точно знаю, что ты Анна. Пожалуй, это вообще единственное, что я тут, бляха-муха, знаю наверняка.

Анна вдруг поняла, что до этого момента она была не Анна, а какая-то линия или водяная стрелочка, текущая в прозрачном хрустальном ручье строго на Запад по велению некоего могущественного магнита. Теперь она была Анна, и в ней начала разворачиваться некая сложная бумажная фигура, ранее бывшая скомканным жестким шариком.

– Я в поезде ехала, да, – неожиданно чужим для себя голосом сказала она, и фигура будто разрезала ее изнутри, такая особенная сладкая боль, если порежешься бумагой, как в детстве. – Мы все с поезда вот только что, нас сюда привезли, сто человек или больше. Вначале ехали в Москву, белье, провожающие покидают вагоны, все как обычно, потом ночь, это самое, зарплаты-президенты, соседи эти, один паспорт потерял, потом нашел и пили за это, вообще спать невозможно было. Я на них шикаю, а они мне стакан водки на верхнюю полку передают с лимончиком, будто коктейль. Я беру и выливаю вниз – а они только смеются. Потом колеса меняют, кажется, грохот страшный, потом вообще маршрут меняют. И окна уже запрещены, потому что нельзя смотреть. Вагон тоже поменяли, табличку. Билеты не вернули, постель попросили сдать – а до этого раздали влажную, сдавать тяжело, падает с рук, как камень – мокрая, свинцовая. Ну что мне – берем чай, едем дальше. Чай разносили, хотя вообще ни на какие вопросы не отвечали.

– Пила чай? – спросила женщина.

Анна кивнула.

– Ой-ой, – поморщилась женщина. – Не надо было тебе чай заказывать, Ань.

– А ты тоже с поезда? – спросила Анна. Она начала что-то вспоминать. Например, люди, подравшиеся из-за паспорта, были почти наверняка ее соседи – очертания шапки одного из них прорезались внутри нее, как очередная порция бумажных роз.

– Не-не-не, – ответила женщина. – Ты чо, какой поезд. Нас на автобусе привезли, человек десять. Я вообще на остановке сидела, трамвая ждала – там, видимо, какой-то бензовоз сраный проехал, развонялся ужасно, мне дурно стало – ну все, думаю, сейчас стошнит или сознание потеряю – потом смотрю, я лежу, медсестра подходит эта, в форме их – то есть, я потом поняла уже, что форма не та, – и чаю, говорит, давайте выпейте. Я набрала в рот, но не глотаю. Я ж боюсь глотать вообще, у меня страх глотания. Я однажды подавилась водой, чуть не умерла, поэтому я жидкость пью только стоя, лежа нет. Это я сама себе так сказала. На самом деле просто нельзя пить чай из рук незнакомых людей. Это самое главное правило в жизни.