Эльчин Сафарли - Я хочу домой

«Игид, тетя Сурая переживает нелегкие дни. Мы ее семья и должны помочь нашей девочке. Ей, как никогда, нужны дуа… [30]Пусть наши глаза видят в людях хорошее, сердца прощают худшее, а души не теряют веры».

Спустя два месяца Сурая вышла из комнаты. Ранним утром разгара осени. Мы проснулись на запах омлета с помидорами. Накрытый белой скатертью стол гостиной заставлен вкусностями: смесь меда и сливок, белые сыры с виноградом, икра из печеных овощей, треугольники пышного кюкю [31], инжирное варенье, кутабы с зеленью, чай из дровяного самовара.

Сурая в длинном белом платье, перевязав голову желтым платком, порхает по кухне, напевая «Сары гелин» [32].

«Не заплетают концы волос, не срывают цветок в росе… Златовласая невеста».

Все домашние собрались за столом, как раньше: о чем-то громко говорили, нахваливали кулинарные умения Сураи, смеялись, обсуждали планы на день. Никто не вспоминал о прошлом, не смотрел с тревогой на вновь улыбающуюся тетушку. Лишь по еле заметному шевелению губ Пярзад-нене я прочел: «Аллаха шюкюр! Аллаха шюкюр!» [33]

Сурая вернулась на работу. Вместе с женщинами поселка собирала оливки в серебристых рощах Гала [34]: вычесывала с веток темно-зеленые ягоды, заполняла мешки, отправляла на отжим.

Следующей осенью Сурая вышла замуж за фермера Сакита. У них родилась дочь. Назвали Пярзад.

* * *

Дом поглотила ночная тишина, все спят. Надев шерстяные носки, тихонько выбираюсь из комнаты, обуваюсь и выхожу на улицу. Спящая на крыльце рыжая кошка Пярзад-нене вскакивает на забор и провожает меня тревожным взглядом. Время самостоятельно прогуляться по ночному Хиля.

Горячий августовский воздух пропитан пыльцой цветов айвового дерева, кто-то в темноте противоположного квартала тихо слушает по радиоприемнику мугам, а во дворике пекарни остывает семья медных противней, хранящих следы утреннего хлеба: на рассвете их почистят сухим песком, сполоснут уксусом (чтобы ушли посторонние запахи), промоют водой и снова отправят в печь.

Цветастые чехлы матрасов тетушки Адыли, соседки напротив, сохнут на крыше ее дома и пахнут розовым маслом, по паре капель которого хилинцы добавляют в воду при стирке.

У качелей под тутовым деревом спит слоник с оторванным хоботом – с ним наигрались и выбросили. Из дырки на месте хобота торчат куски пыльной ваты. Подбираю его.

Летние ночи полны уюта и бесстрашия, в чем-то наивного и потому свободного. Не думаешь о чудищах и привидениях – летом они уходят восвояси до первого урагана зимы. Да и чего бояться, когда ты не один: с тобой слон, пусть даже без хобота.

Прохожу мимо дома художника Саттара. Он умер осенью семьдесят четвертого, похоронен на кладбище у Шора, а его жилье превратили в музей. Перекрасили калитку в абрикосовый цвет, раньше она была зеленой.

Когда мы проходили мимо дома Саттара, Пярзад-нене останавливалась, смотрела на пустые окна и произносила: «Аллах рехмет элесин» [35].

«Он видел не так, как смотрел. Гораздо глубже. Игид, души таких людей, как Саттар, выше и шире тела. Талант не может творить, будучи спокойным, – всегда раним, не понят».

По традиции прабабушки говорю: «Аллах рехмет элесин», прощаюсь с Саттаром. Останавливаюсь около высоких деревянных дверей Мухтаровской мечети. Сбоку висит застывший в безветрии зеленый флаг. Сажусь у порога мечети, смотрю на звездное небо, под боком сопит слон. Со стороны Шора веет прохладой.

Редкие фонари, взяв звезды за руки, улыбаются светом. Я словно в лодке в середине тишины ночного моря. Большой кит под водой придерживает носом мое суденышко, но так нежно, что я даже не чувствую. Засыпаю.

* * *

– Правда, что с нами разговаривают ангелы?

– Каждый день, Игид.

– Как их услышать?

– Ангелы посылают навстречу людей, устами которых передают нам важное. Или книги. Среди тысячи строк душа откликается всего на одну, и в ней ответ.

– Хотя бы разок прикоснуться к ангелу…

– Ты это часто делаешь.

– Как?!

– Когда думаешь о ком-то с любовью, ты невидимо обнимаешь этого человека. И тебе становится хорошо. Знаешь, почему?

– Хм, не-е-ет.

– В каждом из нас живет ангел. Он просто затаился, но все видит и слышит.

– Значит, обнимая маму, я обнимаю ангела?

– Да, Игид.

Ветер на Абшероне – полноценный житель, член семьи, жизненно важная часть единого организма, трепетное прикосновение, без которого мир утрачивает звучание. Он во мне с первого вздоха, сделанного в доме повитухи Гюльбаджи.

Дедушка говорил, что ветер живет во всех абшеронцах. «Поэтому нас бросает из стороны в сторону, как форточки, распахнутые хазри. Мы строим кюлефиренги, чтобы якобы лучше видеть море. На самом деле стремимся к ветру. Чтобы никакие стены не отгораживали нас от его власти». C приходом весны дед красил беседку в белый цвет и обвешивал ее сеткой от москитов – готовились к лету.

Здешний ветер – фон для происходящего. Невидимая рамка, в которой сменяются люди, выражения лиц, времена года. Он наполняет людей покоем и сумасшествием, грешными мыслями и заблуждениями о собственной идеальности.

Ветер разрушает иллюзии. Одна из них – что в окружающем мире можно чувствовать себя уютно. Ветер не со зла. Направляет нас в себя. «Очнитесь, все в вас. И уют, и страх, и счастье, и отчаянье. Хватит воздвигать замки, прятаться за заборами, обезболивать себя бумажками-деньгами. Живите так, чтобы все не зря. Чтобы каждый из вас не зря».

Аксакалы поселка называли ветер «дыханием Творца». У его направлений разный характер. Северный беспокоит тех, кто не принял себя; южный смягчает боль, прикасаясь теплой материнской рукой к холодному лбу; восточный стучится к тем, кто не раскрыл в себе счастье, в бездействии надеясь, что когда-нибудь оно услышит их имена; западный ветер учит тишине, в которой скрыты все драгоценности мира.

* * *

Наконец-то весна. Море стало изумрудным, облака разделились на забавные белоснежные подушечки. Пахнет лопающимися почками фруктовых деревьев и мытыми окнами.

В десятых числах марта в абшеронских домах моют окна. Мылом и газетой. Женщины, проводив на работу мужчин, повязывают головы косынками, принимаются за уборку. Детвора помогает: приносит воду в ведрах, сухие газеты из погреба и стаканчики чая. Женщины поют баяты [36], плачут за воспоминаниями прошлого и, конечно, обсуждают рецепты сластей к предстоящему празднику весны – Новрузу.

Мне восемь. Мы с мамой лежим на кровати. Она, обняв меня, заснула – устала после уборки. На тумбочке недопитый мятный чай. Мамины руки пахнут мылом, цинковой печатью, колодезной водой. Темно-каштановая волна волос выползла из-под косынки. Возле кровати распахнуто окно. Теплый гилавар поднимает тонкий занавес, бережно нас накрывая. Погода солнечная, но в ветре еще слышна зимняя прохлада – после Новруза уйдет восвояси.