Мария Галина - Автохтоны

– Да ладно вам. Это вы Воробкевича будете дурить, он безграмотный.

Он вздохнул.

– Я не вру. Просто Андрычу, похоже, нравились злые шутки. Обратный перевод, ну да. Бубновый валет. Knight of diamonds. Алмазный витязь. Теперь бы сказали, это такой прикол. Стеб. Но ему поверили, Андрычу. Как же! Алмазный витязь, воин света, бастион силы. Там, в России, мрак и разруха, торжество плебса, а здесь убежище прекрасных смыслов. Ничего из этого, конечно, не получилось. Никогда не получается, даже если всерьез. А скажите, вы знаете такую ресторацию – «Схрон»?

– Конечно.

– А… под ней? Знаете, что там?

– А, вы про этих? Подпольщиков? Кто же не знает. Ну да, такой, как бы это сказать, хм, индивидуальный тур. Для экстремалов. Недешевый, кстати.

– Я не заказывал никакого тура.

– А вас все равно туда отвели? И оставили на ночь? Надо же. – Валек покрутил головой. – Знаете, что я думаю? Только не обижайтесь. Вас приняли за кого-то другого.

– За ревизора?

– Нет, я, хм, серьезно. Приехали, можно сказать, инкогнито, остановились в хостеле… Не в гостинице, не на съемной квартире, в паршивом хостеле, причем с дурной славой, он то и дело горит, этот хостел. Почему?

– У меня были причины.

– Какие? Не хотите говорить? Давайте угадаю. Туристический бизнес, верно? Новый проект? Что-то совсем, хм, неожиданное? Я угадал? Исторический экскурс? Ролевая игра? Погружение? Имейте в виду, лучше меня этот город никто не знает.

– Вы ошибаетесь. Я не имею никакого отношения к туристическому бизнесу.

– Тогда зачем вам все это нужно? Вы тайный благодетель? И правда приехали по делу о наследстве? Зачем?

– Я же сказал, – сказал он терпеливо, – я собираю информацию о малоизвестных литературно-художественных группах. Мне еще отчет финансовый писать. Какая, на хрен, гостиница, грантодатели, они скупые, суки.

В зеркале заднего вида человек в сером пальто и шляпе уже полчаса с очень заинтересованным видом изучал витрину сувенирного магазинчика. Это приятно, когда тебя не оставляют вниманием.

– Хорошее прикрытие, – согласился Валек, – очень хорошее прикрытие. Вас куда теперь?

Он взглянул на часы. В «Синюю бутылку» еще рано. Марина освободится только в шесть.

– А, ладно, давайте на кладбище. Показывайте этого своего Кузневича!

Лиотарова шоколадница, забирая пустую тарелочку, виновато потупилась.

– Я знаю, вы всегда просите сэндвич с пармской… А сегодня только вестфальская. Но я взяла на себя смелость…

У нее были мелкие фарфоровые зубки, точно у старинной куклы, и она очень мило прикусывала ими нижнюю губу.

Он великодушно сказал, это ничего, хотя на самом деле не заметил разницы. А печенька сегодня была в форме солнышка с прорезанными лучами. Сплошь астрономическая тематика, почему бы не выпекать уточек или бабочек каких-нибудь.

Он вытер руки красной, с белыми фестончиками, салфеткой.

– Вейнбаум уже должен быть здесь, нет?

Марек сидел на своем обычном месте, стопочка у левой руки, шахматная доска у правой. Огромная колеблющаяся тень на стене выдавала в Мареке представителя вымершего племени гигантов, что лишь притворяется человеком.

Шахматы аккуратно стояли на доске, две армии друг против друга.

Бугристая голова Марека в свете оплывших свечек казалась восковой.

– Поздновато, – неохотно согласился Марек.

Пустая стопочка источала острый анисовый запах. Марек подвигал ее взад-вперед по темной столешнице пятнистой клешневатой рукой, словно бы шахматную фигуру. Портрет чернявого основателя кофейни гримасничал и хмурил брови.

– Такое бывало уже? Чтобы он не приходил?

– Последние двадцать лет – нет. – Марек подумал, потом уточнил: – Двадцать два.

– А… может, позвонить ему?

– У него нет телефона. У него никого нет. Зачем ему телефон?

– И мобильного?

– И мобильного. Новомодные штучки.

Марек ладонью смешал шахматы. Черные и белые лежали поверженные, уничтоженные, словно Марек был богом, парящим над полем чужого сражения.

– А где он живет?

– На Банковской.

– Я имею в виду – дом? Квартира?

– Он вас приглашал?

– Нет, но может, если он болен…

– Вам не кажется, – Марек приподнял тяжелые веки, правое так и застряло на полдороге, точно шторку заело, – что это не ваше дело?

– Прошу прощения. Я не хотел никого обидеть. Я просто… – Он обернулся к шоколаднице: – Посчитайте, будьте добры. Я, пожалуй, пойду.

В колодце двора светилось лишь одно окно, узкое, словно бойница. За тюлевой занавеской топорщились узкие листья тещиного языка. Выше, в аккуратно прорезанном квадратике неба, парили два красных глаза. Царапину на шее саднило.

– Закурить не найдется?

Он вздрогнул, но потом узнал.

– Погодите. Сейчас куплю вам пачку.

В шахматной коробке обе армии ждали очередного краткого воскрешения. Марека за столиком не было. Пошел отлить? У стариков мочевой пузырь слабый. Он торопливо ткнул пальцем в первую попавшуюся пачку на витрине у стойки, расплатился, дорогие, сволочи, и вышел.

– Кэмел, – попрошайка, прикуривая, заслонился от ветра грязной рукой в грязной митенке с обрезанными пальцами, – говно. Польское говно. Ну все равно, спасибо.

Пальцы, удерживающие трепещущий огонек, как в раковине, были грязные, с обломанными черными ногтями, но длинные, красивые пальцы. Сколько ему лет? Сколько им всем тут лет?

– Она врет, – сказал, наконец, нищий, – наша соловушка.

– Это я уже понял.

– Она вовсе не пыталась спасти Нахмансона.

– Погодите, это вы о старой Валевской? Ну как же не пыталась? Она же отдалась этому Пушному, чтобы его спасти.

– Я ж говорю, врет.

Нищий торопливо затянулся. Клубы дыма расплывались в темнеющем воздухе, словно капля воды, пущенная в стакан с чернилами.

– Это она его сдала, Нахмансона. Сама сдала.

– Зачем?

– Вам такое имя – Вертиго ничего не говорит?

– Псевдоним, – поправил он машинально.

– Какая разница? Так вот, Нахмансон. Он ведь и правда был… как тогда говорили? – вредителем. Собственно… Это все Ковач. Ковач работал на…

– Сопротивление. Народный фронт. В отряде Костжевского.

– А, вы знаете. Ну да. Так вот, в один прекрасный день Ковач пришел к Нахмансону, и тот не смог ему отказать. Нахмансон ведь очень любил Ковача. Как сына, которого у него никогда не было.

– А Ковач его предал. Слюбился с его женой.

Лицо нищего то освещалось тлеющим огоньком сигареты, то уходило в тень, и оттого черты лица менялись, нос гротескно увеличивался и вновь сжимался, рот искривлялся, морщины вдоль щек углублялись и вновь пропадали…

– С чего вы взяли? Она сказала? Это Вертиго ее надоумил. Все думали, она неравнодушна к Ковачу. Нахмансон тоже. Но он так любил Ковача, что прощал ему даже это. Ковач, prawdziwa idiota, тоже так думал. А на самом деле…